сделала моя матушка! Первое массовое применение штуцеров и случилось весной 1794 года. Мы взяли Курляндию, потеряв только семь человек! Немудрено, - несчастные имели не больше шансов, чем индейцы против Кортеса! В мае 1795 года мамины егеря за день захватили католическую Литву... В день моего возвращения на каникулы из Колледжа, друзья предложили мне поглазеть на девиц. В те дни наша Первая армия размещалась в Литве, а Главная - заняла Польшу. По всем дорогам к нам гнали пленных... Был жаркий день и я взмок, сидя на лошади, а девочек гнали по раскаленной пыли и вид у них был самый жалкий. Одна из девчушек отстала. Я обратил внимание, что рядом с нею ехало аж двое охранников, грозивших ей плетками. Впрочем, они не били ее и я понял так, что они не могли портить шкурку, надеясь на барыши. Девочка хромала, припадая на правую ногу -- так же, как это делала при ходьбе моя мама. Это и привлекло меня. Я указал хлыстом и мы к ним подъехали. Теперь я узнал, что литвинка - боса и ноги ее - стерты в кровь. Деревенские нимфы ходят исключительно босиком и с детства у них возникает род панциря, коему не страшны ни камни, ни стерня. Так что пузыри на ногах говорили о хорошей Крови! После разбитых ног шло драное платье из красного бархата. Под ним рубашка - белая тонкого полотна, - порвана спереди, а правого рукава просто не было. Посреди разрыва виднелся золотой крест... Выше рубашки начиналась белая шея с почернелыми пятнами от чьих-то пальцев. На шею спадали локоны грязных, спутанных темных волос. Они копной закрывали лицо и кто-то из нас, не слезая с коня, хлыстом поднял голову пленницы, чтоб я мог лучше ее рассмотреть. У нее были прекрасные зеленые, покраснелые от слез, заплаканные глаза и я, увидав их, шатнулся - такая в них была ненависть! Неведомая сила бросила меня с лошади, велела снять куртку и закутать в нее литовскую девочку. Волна ярости на весь мир ни с того, ни с сего захлестнула меня и я, с трудом сдерживаясь, чтобы не накричать, процедил: - "Деньги! Третий кошель...", - мне выдали кошелек с гульденами и я бросил его охранникам со словами, - "Хватит ли вам?" - они тут же уехали. А я легко поднял девочку, влез с помощью друзей на кобылу и шепнул пленнице на ухо, - "Ты не плачь, теперь тебя никто здесь не тронет. Ты только не плачь..." - а девочка вдруг прижалась всем телом, обхватила меня и заплакала в три ручья. Да так горько, что я сам чуть не расплакался! Больше мы в тот день не катались. Когда мы вернулись домой, мама из окна нас заметила и вышла на улицу. Она была в раздражении и мое явление с пленницей вывело ее из себя. Лишь через много лет я узнал, что мама в те дни не спала, думая -- как ей быть с покоренной Литвой. Егеря в массе своей были преступниками, выпущенными из тюрьмы в день Рижской битвы. Обычные ополченцы вернулись к привычным занятиям, а давешним ворам служить егерями понравилось! И вели они себя в Литве -- сами знаете как. На каждого егеря приходилось по полста разъяренных литовцев, а сама Литва по своей площади превосходила Лифляндию в восемь раз. Было от чего появиться бессоннице! Матушка остановила меня и не припомню ее точных слов, но что-то она спросила про то - на что мне рабыня, в двенадцать-то лет? И ежели я беру пример с кого-то еще -- не рано ли я решил беса тешить? При этом все сие говорилось безразличным, оскорбительным тоном, а вид у матушки был самый отсутствующий. Я покраснел и смутился, не зная, что отвечать, а затем выдавил из себя, что никого не брал в рабство. Я заплатил лишь за то, чтоб... отпустить несчастную! Матушка, по-прежнему глядя куда-то сквозь нас, резонно заметила, что отпускать девчонку вроде бы -- некуда, ибо вся Литва нынче во власти у егерей, а те -- балуют. При этих словах матушка раздраженно махнула рукой и впервые взглянула на пленницу. Мамин взгляд скользнул по драному платью, следам пальцев на шее и ее лицо исказилось. Если бы не свидетели, она бы, наверное, выругалась. Уходя, матушка через плечо спросила, как зовут девочку. Я не знал, а пленница промямлила, - "Эгле". "Эгле" (Яля), или "Ель -- Королева Ужей" -- жена небесных братьев: Braalis-а с Lietuonis-ом, - Прародителей латышей и литовцев. Согласно народным обычаям, столь громкие имена можно давать лишь прямым потомкам сих Прародителей. Матушка уже шла от нас, когда... Она вдруг остановилась. Затем обернулась и стала пристально вглядываться в пленную девочку. В ее драное красное платье из дорогого английского бархата, побитые ножки, изнеженные белые ручки с ухоженными ноготками... Мама чуть не побежала, прихрамывая назад, и стала лихорадочно шарить по Ялькиному платью что-то выискивая, а та стояла безучастная ко всему и была просто рада, что не надо брести, подгоняемой плетками. Наконец, когда мама разыскала родовой герб, вытканный у Яльки на рукаве, ее голос дрогнул: - "Ты... Ты -- Дома Радзивилл?! Ты... дочь литовского Князя Радзивилла?!" -- девочка безучастно кивала в ответ. Матушка же прошептала благодарственную молитву, подхватила Яльку на руки и понесла ее в дом, говоря, - "Врача, быстрее врача! Эй, кто-нибудь -- вызовите скорее врача!" Через пару дней после этого матушка встречалась с князем Радзивиллом. Они обнялись, да поцеловались на кумовий манер, а затем матушка стала просить у него для меня руки его дочери. Ситуация была не та, чтоб отказывать. Старый Князь был рад сыскать хоть какую-то партию дочери после того, что произошло. Венчание было народное, - то есть без каких-либо обязательств с обеих сторон, но что для литовцев, что -- латышей оно значило, что владетели обоих краев породнились и подданные их не смеют более ссориться. Поэтому после венчания Князь с моей матушкой в присутствии наших пасторов, да литовских ксендзов сели обсуждать границу меж Литвою и Латвией. Вопрос был больной, но так как вожди по общему мнению породнились между собой -- не болезненный. В итоге уговорились, что возобновлена историческая граница меж Литвою и Орденом и -- ударили по рукам. А все плененные нами литовцы были отпущены... Моя языческая женитьба на Яльке привела к завихрениям политическим. Вдруг возник союз католиков с протестантами, многотысячных литовских рекрутов с нашими паровыми станками и штуцерами. А самое главное, - замирились две инородных провинции - обе крайне настроенные против России и русских. Не прошло и недели, как пришло письмо за подписью Александра, в коем тот... Называл мой брак -- Заговором и сулил лютые кары, ежели у нас с Ялькою появятся отпрыски. В первый миг матушка не поняла причину столь лютой ярости, но ей разъяснили, что Александр - слабосилен. Семя его было почти что - безжизненно и дети у Наследника могли появиться только -- теоретически. Причиной сему стал наследственный сифилис. Заразу сию подцепил голштинский принц Теодор, - для нас Петр Третий. Его единственный сын Павел уже страдал сифилисом, но как и положено его поражения были -- внешними (малый рост, разрушение носа, колченогость и прочее). Во втором поколении проявились и внутренние симптомы сей напасти -- бездетность, неустойчивость поведения, возбужденья нервические... Россия поздней других стран познакомилась с этаким и русские оказались к нему восприимчивы, - люди, подцепив "шанкр", сгнивали за год! Самый яркий пример -- история Иоанна Грозного. Из первых рук доложу, что Грозный подцепил бубон от прелестницы, прибывшей на Русь среди польских послов. Года хватило на то, чтоб он помер, а Ливонская война кончилась к безусловному польскому торжеству! Я не могу никого обвинять -- дело старое и доказательств у меня никаких, но... На месте поляков я сделал бы то же самое! Так вот, - не вдаваясь в подробности, доложу, что - не все просто с историей зараженья несчастного Петра Третьего. Как бы ни было, - Александр Павлович столкнулся с проблемой наследников. Другой бы побежал по врачам, иль стал бы уговаривать младшего брата чтобы тот -- дал Империи свежих царей, но Александр... Вскоре к маме пришло приглашение бабушки -- кое-что обсудить. На словах посыльный сказал, что Императрица застала на днях Наследника Константина и у нее был удар. Что именно видела она -- всем неведомо, но... Главе Синода царица поведала, что не может передать престол своим внукам. О Константине она говорить отказалась, а про Александра сказала так: "Он -- умен. Он необычайно умен. Он сам толкнул брата к ужаснейшим мерзостям, а когда достиг своего, мне на брата наябедничал". Церковный иерарх пожелал знать подробности и бабушка ему что-то поведала. Неизвестно -- что именно узнал Глава Русской Церкви, но с его ведома бабушка собственноручно разодрала завещание, в коем желала передать престол через голову Павла -- Наследнику Александру. Из этого проистекла лютая ненависть Александра к Святой Русской Церкви в начале его правления. Оно перешло в желание каяться и молить у Бога прощения за грехи -- в конце его царстия. Прежде чем рассказать о встрече мамы и бабушки, я доложу о моей встрече с Константином в Москве в 1802 году на масленицу, когда тот прибыл в город новым московским Генерал-Губернатором. Мы стоим в зале Кремля, ждем Наследника с его свитой. Ввиду холодов церемонию вручения ключей от города и хлеба-соли решено провести в помещении -- дабы не поморозить дам. А те разоделись, как на первый бал! Их уши и шеи чуть не трещат под тяжестью украшений, коими девицы украсились, надеясь обратить на себя внимание будущего Государя - Наследника. - "Его Высочество московский Генерал-Губернатор - Константин Павлович!" - по обществу пронеслось вроде молнии и запахло грозой, - все вытянули шеи к дверям, а дамы забыли трепыхать веерами и тут... Появился Наследник. В обнимку со своим любовником - генералом Бурном. Вид у обоих был самый что ни на есть радостный. Видно поэтому они украсились накладными мушками и павлиньими перьями. Грудь Наследника закрывала шелковая кисея. На голове был затейливый паричок золотистого колера, от которого за версту разило дорогими духами из Франции. Если не считать паричка и кисейной манишки, в остальном вид нового Генерал-Губернатора был... Почти что - пристоен. Ежели не считать мушек на лице (дабы скрыть огромные венерические бородавки), да павлиньих перьев, торчащих откуда-то из-за воротника. Ну и необычайно обтягивающих зад кожаных лосин принца. Гробовое молчанье Москвы нарушил только выпавший из рук одной дамы костяной веер. Самое забавное, что Константин с его присными так и не заметили сиих столь многозначительных признаков. Наследник с Бурном подошли к московскому градоначальнику, продолжая обниматься и над чем-то хихикать. Константин отломил от хлеба-соли кусочек и пошутил по-французски: - "La Russe pain de menage donne la bas-passion a moi!" - надо знать отношение русских к хлебу, чтобы понять, как затряслись руки несчастного градоначальника и налились кровью его глаза. (Во фразе был двойной смысл, - непристойности мы опустим, а в главном значении получалось, что Наследнику не нравится русский хлеб!) Лишь его почтительность к "господину" не дозволила старику швырнуть блюдо с хлебом в рожу "охальника"! Он лишь с горечью и страданием посмотрел на меня, я же сочувственно покачал головой и развел руки. Да что градоначальник! Все девицы вдруг зашевелились, явно переступая в сторону моего угла, и мило заулыбались мне и товарищам. Дамы (как бы не свободны были их нравы!) вдруг осознали, что быть фавориткой сего безобразия можно только -- мужского пола, а это значило, что их придворная будущность при таком господине равнялась нулю. Следующий поступок Наследника бросил ко мне московских мужчин. Получив импровизированный ключ от города, Наследник обратил внимание на молоденького караульного. Он многозначительно похлопал его по заднице и, плотоядно облизываясь, показал как поворачивает ключ в воздухе, будто бы открывая некую замочную скважину. Тут уж московские дворяне нахмурились и закаменели, хотя по этикету должны были пойти к ручке нового господина. Пауза неприлично затягивалась и когда превратилась в открытое оскорбление, несчастный сделал вид, что все идет, как задумано, и пригласил всех к столам. Лишь тогда я вышел к Наследнику и преклонил перед ним колено. Все, зная лютую неприязнь меж нами, так и ахнули. Константин же, необычайно ободрившись, подал мне руку для поцелуя, сказав: - "Я доберусь до тебя - жиденок!" - этим он хотел показать мою Кровь. - "Увы, у меня -- иные любовные предпочтения..." Раздался общий смех. Наследник с яростью обернулся. Оказалось, что кто-то осмелился назвать его по-французски "петухом с павлиньими перьями". ("Cochet" - переводится как "петух", но с другой стороны это мужская форма слова "Cocotte", что переводится как "курочка", и -- "кокотка".) Шутка пошла по рядам, - женщины пересмеивались, мужчины сдержанно ухмылялись. Пока Наследник оглядывался, я поднялся с колена и встал рядом с ним. Я унаследовал мамины черты лица и меня изображают жеребцом, и - стервятником. Но - и лошадиная челюсть, и хищный вид в сто крат лучше - безносого профиля Константина. В глаза москвичам бросилась моя стрижка ежиком рядом с золотистым паричком моего визави, да ворот, затянутый на все крючки, рядом с видимой сквозь кисею титькой Наследника. Для политических деятелей внешность дело десятое, но ежели с той поры Константина в Москве звали не иначе как "бородавочником", да - "пернатым", моя выходка удалась. Прямо на вечере я написал комические куплеты, в коих описывались стати и наряды противника и вытекающие из них -- бредни его политические. Александр, коего в народе звали "масоном", да "Государем чиновников", был непопулярен. Этим пытался воспользоваться его брат -- Константин. Он требовал созыва "Сейма" -- Парламента и Конституции, передававшей Власть "народным избранникам". Сам Константин мечтал стать Главой Сейма и хоть таким способом получить Власть. Стоило мне сесть за рояль и пропеть первые строки, вокруг меня собралась толпа, коя тут же стала комментировать мои вирши и менять их для большего благозвучия. То, что вышло, свойства - совсем непечатного и мне по сей день стыдно, когда меня называют автором этих необычайно злых и неприличных стишат. Стихи разошлись по Империи и вскоре в умах "Конституция" рифмовалось лишь с "Проституцией", а полученное из "Сейма" "сеймиты" с - "содомитами". С той поры членов польского Парламента - Сейма в Империи называли не иначе как "содомиты" и искренне верили, что содомия - отличительная черта либералов. Таково было -- Явление Константина его новым подданным! Сие -- цветочки. Ягодки вызрели к 1803 году. Дела в Москве у Наследника не заладились и он весьма быстро отошел от всего. Скука и дурные наклонности побудили его занять свободное время содомскими мерзостями и подобными развлечениями. В свите его состояли одни лишь мужчины, если их можно было так называть, московские ж барышни сторонились сего, как черт - ладана. Наследника это обидело и как-то раз... До него дошел слух, что некая купчиха Араужо дозволяет греческую любовь во избежанье беременности. Из дела следует, что Наследник стал приставать к женщине с известными предложениями, - именно так говорила несчастная подругам и плакалась, что от генерал-губернатора нету спасения! Сама она наотрез отказывалась от таких радостей и однажды обещала кончить с жизнью в случае очередного насилия. На время от нее отступились... Но запретный плод сладок и Наследник, обкурившись гашишем, как-то раз приказал... Женщина сопротивлялась отчаянно и содомиты быстро утратили людской облик. Лишь потеря сознания Араужо, принятая ими за смерть, их отрезвила. Наследник приказал вывезти истерзанное, окровавленное тело за черту Москвы и бросить его там в канаву. Но Араужо пришла в себя и нашла в себе силы доползти до ближайшего дома и... умереть на руках обывателей. Реакция москвичей была неописуемой. Они штурмом взяли павильон, принадлежавший Наследнику. Купчины и батюшки в одном строю с шляхтичами и ксендзами громили альковы с розовой кисеей, крича -- "мужежены навлекут на нас Кару Божию"! Наследник же, надев дамское платье, удрал из Москвы и лишь так спасся от несомненной расправы. Москвичи написали петицию Государю со словами: "пока брат ваш не осужден, ни одна женщина не может быть уверена в своей Чести, а ваш подданный в Правосудии". Но Царь только лишь пожурил "баловника", - тот не смел теперь заикнуться о Власти, а народ... Государь сказал: "Собаки лают -- ветер носит". Слова его стали известны не только Москве, но и -- всей Империи. Люди обиделись. Мы не знаем, что именно увидала Государыня, "застав Константина", за семь лет до этого -- в 1795 году. Но мы можем догадываться. Вряд ли она представляла, что через восемь лет старший внук ее отказом в начале следствия по делу брата поставит под угрозу саму идею монархии. И вытекшее из того нежелание русских воевать за царя. Вряд ли она угадывала, что именно непопулярность внуков ее обнадежит Антихриста и подтолкнет того напасть на Империю! Но она что-то чуяла... Поздний вечер, бабушка не спит в ее Царском Селе, - она постанывая и покряхтывая ходит по спальне, тяжко вздыхает, крестится и все стучит-стучит своей теперь уже неизменной подругой - клюкой. Потрескивая горят свечи, и неверные тени, отбрасываемые ими на стены, все время пляшут какую-то страшную пляску. Стучат в дверь. С поклоном входит фрейлина: - "Прибыла - Госпожа Бенкендорф". Государыня вздрагивает, быстро и часто кивает, затем идет к креслу. Хочет опуститься в него, но передумывает и, принимая величественную позу, встает среди спальни. Двери распахиваются. В комнату входит матушка. Вместе с нею врываются запахи летней ночи, ароматы ночных цветов, свежего воздуха и недавно отгремевшей грозы. Матушка стремительна и решительна, ее сапоги начищены и звенят шпорами. Сегодня мама будто и не прихрамывает и без платка с чередой - спасения от сенной болезни. Императрица в ночном капоре с усилием подымает голову, чтоб посмотреть в глаза гостье: - "Как добралась? Тебя больше не мучит твоя сенная болезнь?" - "Проехала всю дорогу, не присев ни разу в седле! Генералы мои меня радуют - вот я и в форме! У тебя как?" - "Да, - так как-то все... Совсем расхворалась я. Да ты, поди с дороги -- садись, в ногах правды нет. Сейчас на стол соберут. Эй, кто там! Подайте-ка ужин!" Появляются безмолвные слуги с подносами. Матушка снимает перчатки для верховой езды, пропитанные запахами грозы и конского пота, армейскую треуголку, подавая их ожидающему лакею, а затем подходит к зеркалу Государыни. По устоявшемуся средь двух женщин обычаю она вопросительно смотрит на тетку и та благосклонно машет рукой. Матушка берет теткину щетку и начинает причесываться. Государыня опускается в кресло за стол с ужином на двоих и ждет... Женщины за столом обсуждают качество крымских вин a la Champagne, выдержанных по методе эмигрантов из Франции, и возможности распространения Революции. Мамина Рига стала спасением для французского капитала. Но в отличье от знати, коей пришлось уехать, или же -- умереть, у этих на родине осталось много знакомых и родственников. А кому им докладывать, как не "Госпоже Баронессе", коя "приютила и накормила, став вместо матери"?! Это возвысило маму до уровня фактического главы разведки Империи. (Как раз умер начальник Тайного Приказа -- Шешковский, а слуги его не имели ни ума, ни интуиции умершего.) Государыня внимательно слушает мамин доклад, но взгляд ее немного рассеян и видно, что позвала она племянницу не ради того. (Матушка и так еженедельно шлет ей подробные отчеты о положении у противника.) Государыня то и дело вроде бы собирается о чем-то сказать, но... Наконец племянница не выдерживает: - "Ты не ешь почти ничего. Опять плохо с печенью?" Государыня в первый миг не знает, что на это сказать, а потом.... Лицо ее искажается, но сразу же -- царица сникает: - "Печень... Да, печень. Шпики твои живут разве что не у меня под кроватью, - уж со мной бы не лицемерила! Печень... Я ж к тебе как -- к племяннице. А ты -- печень..." - Государыня резко встает из-за стола и по ее лицу видно -- насколько тяжел для нее разговор. Мама поднимается следом, подходит к тетке и берет ее за руку. Царица кусает губу: - "Помираю я! Сил моих нет. В глазах все темнеет, да из рук валится... Умираю я. Да и сама уж готова, а -- не могу! На кого все оставлю?! На Павлушу-то я уж давно рукою махнула... На место свое -- внука, - Александра воспитывала. А он... - "Сына -- раньше надо было учить, а внук -- больно умный... Какой бы ни был твой сын, а все равно -- сын..." - "А как же казна моя, как Империя... Ведь по крохам же собирала, а он..." - "А что он? Невелика казна, да велик казенный расход... Сумеет в нее деньги добыть, будет царствовать. А не сумеет -- на все Воля Божия. Оборотные средства у меня, доходы с торгов -- в моей Риге. Платить с доходов в казну буду по законам Империи. Отдам ему ровно столько же, как -- тебе. А попробует лишку взять... Не получится. И временщиков сынка твоего -- на порог не пущу... То, что для тебя -- вся Империя, для меня -- мои земли. Не обессудь. Да, и -- еще... Я уже написала духовную. Все, что наживу за свой век за пределами лютеранских земель, после смерти моей -- внукам твоим мной завещано". Государыня чуть кивает, ее голова трясется, видно - как она расчувствовалась. Она обнимает племянницу, потом то ли промокает свой глаз, то ли -- смахивает с него невидимую миром соринку... Затем ее лицо вновь мрачнеет: - "На что ж это все, коли внуки мои... Сашка с фрейлинами лишь целуется, а как до дела -- не может он... Костик же... Друг у него. Красивый... Бурном звать. Швед, - из пленных. Бурна того Костику Александр подарил. Подарил, сказав, что с пленными можно все, что -- захочется. Вот Костя на фрейлин теперь и не смотрит... Что ж проку завещать им -- Семейное?! Все равно же - все прахом пойдет!" Повисает молчание. Мама подходит к зеркалу и начинает поправлять кружевную манишку, открывая теткину пудреницу. Государыня, наблюдая, почему-то бледнеет, а затем грузно опускается в свое кресло. Матушка же медленно взбивает тампоном пудру и еле слышно спрашивает: - "Что дороже тебе, - правнуки, иль - Империя?!" В ответ -- тишина... Матушка, продолжая возиться с пудрой, чуть усмехается и с видимой горечью говорит: - "Если бы я смогла родить для Кристофера, - все у нас с ним было бы -- по-людски. Не Судьба... Зато у Империи теперь и -- искусственный порох, и -- первые штуцеры. Скоро на заводе в Дерпте начнем серийное производство..." -- она медленно пудрит свой нос перед зеркалом, - "лет двадцать назад ты не задумывалась, - что важней: я, иль -- Империя... Зачем же сегодня ты позвала меня?" Из кресла ледяной голос: - "Подай-ка мне -- пудреницу. Что ты имеешь в виду? У нас с моим мужем, в отличие от свекра твоего нет побочных детей..." Матушка протягивает царице пуховку, и та торопливо прижимает ее к глазам. Когда она отнимает ее, глаза Государыни сухи и покойны: - "Это -- немыслимо. Мой сын болен". - "Речь не о Павле. У невестки твоей есть возлюбленный. Дозволь ей родить от него и признай дитя -- сыном Павла..." Государыня обмякает, валясь в кресло, и пуховка выпадает из ее рук. Она сидит, крепко зажмурив глаза, пальцы ее впились в подлокотники: - "Мне не сказали... Сие -- вздор! Нет у нее любовника! Откуда взяла?!" Матушка, потирая в воздухе пальцами правой руки, шепчет на ухо тетке: - "Я уже купила весь твой Тайный Приказ. Мне, а не тебе - сообщают все пикантные слухи твоего двора!" Женщины говорят по-немецки и видно, насколько каждое новое "Du", обращенное к тетке, коробит русскую Государыню. Но последнею фразой матушка видимо пересекает некую невидимую черту. Бабушка плачет навзрыд, а матушка сперва стоит рядом и - улыбается. Женщины любят сводить старые счеты. Потом улыбка как-то линяет и племянница садится прямо на пол в ногах у кресла своей былой покровительницы. Затем она вдруг обхватывает руками коленки дряхлой старушки и обе женщины плачут вместе. Они обнимаются, целуются, бормочут друг другу мольбы о прощении и, наконец, успокаиваются во взаимных объятиях: - "Кто он? Верные ли у тебя соглядатаи?" Матушка странно смотрит на венценосную тетку, а потом на большие часы, стоящие на полке не растопленного камина: - "Обещаете ль вы, что никого не накажете?" Государыня с подозрением и хитрецой ухмыляется и говорит: - "Конечно... Ну, разумеется!" На улице хорошо пахнет грозой, свежим воздухом и нежными листьями. Старуха с усилием ковыляет, поддерживаемая сильной племянницей, и клюка ее теперь качается в воздухе, будто -- усики огромно-неповоротливого жука. Сперва она полна решимости идти на край света, чтоб узнать -- кто любовник ее невестки, и даже не замечает, что вышла из дома в домашних тапочках. Затем... Затем она вдруг замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только ей. Потом она медленно идет по тропинке меж древних берез на все громче слышные голоса... В летнем павильоне кто-то играет на клавесине: "... Ach, Madchen, du warst schon genug, Warst nur ein wenig reich; Furwahr ich wollte dich nehmen, Sahn wir einander gleich. ..." Поют на два голоса: мужской -- низкий и сильный будто поддерживает высокий голос женщины. А тот рвется под небеса и так и давит слезу у незримого слушателя... Сложно не узнать в сием пении моего дядю и Великую Княгиню -- жену Наследника Павла. Но бабушка почему-то не спешит прервать старинную песню и разоблачить безбожных любовников... Сгустился ночной туман, иль это капли сыплются с листьев от недавней грозы -- лицо Государыни мокро. Она стоит в мокрых домашних шлепанцах, закрывши глаза и вцепившись рукой в плечо любимой племянницы. Потом она подносит палец к губам и почти что не слышно шепчет: - "Я ничего не слышу. Я ничего не вижу... Бог им Судья..." Это -- конец истории, середина же ее такова, - не доезжая Царского Села, мама отделяется от кавалькады и одна несется сквозь дождь. На перекрестке незаметных тропинок ее ждет всадник в плаще. Матушка и всадник спешиваются и откидывают капюшоны. Неизвестный оказывается моим дядею... - "Мадам, я прибыл сюда по вашему зову. Я благодарен вам за протекцию -- быть Начальником Охраны Наследника -- синекура. Но вы же знаете Павла, - ему в любой миг что-нибудь взбредет в голову, а я уже стар, чтобы спать в бивуаках..." - "Вы сегодня встречаетесь с Великой Княгиней в беседке у южных ворот?" - "С чего... Откуда вы знаете?" - "Сегодня там будет стоять клавесин. Не спрашивайте -- откуда и почему. Пусть ваши друзья не оставляют вас тет-а-тет. Если что-то пойдет вдруг не так, - мы должны иметь много свидетелей, что во встрече сией нет ничего предосудительного. Вы садитесь с Княгинею за клавесин и занимаетесь чем угодно, пока по тропке не пробежит мой человек. Его увидят и ваши спутники. Поэтому он не пойдет к вам, но только он пробежит по тропе, - вы начинаете играть "Nonne und Graf". Я слышала, что вы оба знаете и любите петь сию песенку... Спойте ж ее так, чтоб ангелы на небесах опечалились! Тогда -- может быть, - исполнятся ваши желания!" Это -- середина истории, а вот как она началась, - когда мама была на сносях, она приехала к бабушке. Встретившись, они гуляют по берегу Финского залива -- маме прописали прогулки на воздухе, а бабушке нравится выезжать из душного, большого дворца, в коем даже у стен растут уши. Оставив за спиной роскошные санки, они бредут по дорожке с расчищенным снегом по высокому берегу моря, а под ними расстилается белая гладь... Сверкают снежинки и мягко хрустят под ногами, воздух прозрачен и свеж, а солнце сияет так, что даже дыхание женщин искрится в его лучах. Тетка снимает перчатку, подбирает снег с небольшого сугроба, скатывает из него снежок и идет, подбрасывая комочек в руке. Она вдруг улыбается: - "У нас в Штеттине снегу, наверное, намело... Я любила снежки..." Матушка берет из рук Государыни твердый снежок и... почему-то нюхает его: - "Я тоже любила снежки. Мы играли в них с дедушкой. Меня на выходные выпускали из монастыря, я ехала к нему в гости, вывозила его в кресле-каталке в сад к большому сугробу и... Мы с ним кидались, пока не помирали со смеху. Он очень любил снежки! Иной раз я поднимала его снежок, а он пах камфорой -- я растирала ему культю камфорным спиртом. У нас с ним руки всегда пахли камфорой..." - "Дедушка... А вот Павлуша-то мой -- никогда б не назвал его дедушкой. Как же, - меня в грехе с мамой прижил, да еще -- воевал против нас. Опять же -- Немец! Как он жил без ноги? Мы с отцом переписывались, но всего ж не напишешь". - "Говорил, что -- гордится. Говорил, что после Русской кампании прусский офицер без ранения, -- что старая дева! Смеялся..." - "Болтун. Такой же, как и все -- мы, Шеллинги... Боже, какой болтун... Ты его помнишь, наверное, - стариком. Безногим калекою. А я видела, как он танцевал... Gott im Himmel, - как же он танцевал! Знаешь, - ты похожа на него не только внешне. Ты такая же... Работящая. Когда я впервые пришла посмотреть на тебя, я подумала, - мы с тобой одной Крови. Я увидела твои пробирки, реторты, да ступки и припомнила, как отец занимался алхимией. Говорил, что Рейнике-Лис в былинные времена и впрямь знал секрет Философского Камня, обращающего все -- в золото. Вот отец и корпел над пробирками, - надеялся разбогатеть... Я как в первый раз увидала тебя -- детство вспомнила. Как отец у нас в замке все -- золото добывал! Смех..." - "Вы тоже много работаете. В чем ваш Философский Камень?" Государыня ухмыляется, замирает, оглядывая застывшую в снегу красоту и: - "Вот он - мой Философский Камень. Империя. Мечтаю я, что страна моя будет счастлива, богата и просвещена. Хочу, чтобы все, к чему она не притронется, обращалось бы в чистое золото. Отец мой так и не открыл Философского камня, зато мы с прусской теткой твоей... А теперь и ты начнешь открывать секрет Рейнике в своей Риге. Сумеешь открыть, - все в руках твоих обратится в чистое золото... И еще... Никому не рассказывала, - доверюсь тебе, как племяннице. Я Павлушу в те дни родила, как пошла война меж Россией и Пруссией. Меня, как немку, посадили под домашний арест, а Павлушу моего - отняли. Не дали единого разика -- грудью его покормить! (Корми своего малыша только грудью! Чем дольше, тем лучше. Меня с тобой грудью кормили и мы с тобой -- толковыми выросли, а Павлуша мой... Что с него взять -- материнской грудью не кормленный!) Слонялась я по дворцу -- никому не нужная, всеми забытая. И вдруг однажды -- слышу кто-то поет "Nonne und Graf". Когда отец был вместе с матушкой, они всегда пели "Монашку и Графа". Я тайком подошла. Офицер стоял на посту и пел себе под нос. У меня отобрали всех моих немцев и в охране стояли лишь русские... Средь них никто не мог знать сию песню! Слушая офицера, я невольно шумнула и он услышал меня. Он сразу прекратил петь и вытянулся по стойке. Я подошла ближе... Гриша был настоящий красавец, - кровь с молоком, гренадерская стать... У меня аж сердце в пятки ушло. А на уме -- "Я родила им. Теперь я никому не нужна. Государыня при первой возможности пострижет меня в монастырь. Так чего же теряться? Последние дни на свободе хожу..." Я сказала, - "Ваш голос -- хорош. Где вы услышали сию песню?" Он щелкнул мне каблуками, - "Моя матушка любила мне ее петь перед сном!" "Ваша матушка?! А откуда она ее знает?" "Моя матушка -- урожденная баронесса фон Ритт! Это по отцу я -- Орлов. Григорий Орлов -- к вашим услугам!" Я обомлела. Я и представить себе не могла, что в моей свите - немцы! Ну... Хотя бы наполовину. Я не знала что и подумать, и побежала за советом к садовнику. Он был англичанин, а я знала, что англичане -- мне не враги. Я спросила его, - что он думает на сей счет? И тогда он, поклонившись, сказал: "Мадам, вы еще слишком молоды и не понимаете поступков людей. Вы можете сердиться на Елизавету, но в сущности это -- очень добрая женщина. Истинная полячка. Мать ее -- полька Марта Скавронская. И пока Елизавета была мала из ее друзей убирали поляков. Боялись, что шляхта настроит ее на свой лад. Вплоть до того, что девочке запрещалось петь польские колыбельные -- так, как пела их ее матушка. И девочка сего не забыла. Теперь она - Государыня. Воронцовы, Чернышовы, Шуваловы, Шереметьевы... Это все -- польская шляхта с примесью русской крови. Чистых же поляков среди них нет, ибо тех когда-то повывели и Государыня привыкла жить среди "русских"... Государыня может быть строптивой и необразованной женщиной, но у нее -- доброе сердце. Все ваше окружение -- русское, но с обязательной примесью родной вам Крови. Государыня настояла на том. Она как-то произнесла, - "Я сама прошла через весь этот ад и, как добрая христианка, не хочу, чтоб невестка моя так же мучилась! Я слишком ожесточилась, а Катарина не должна жить в такой злобе..." Как только я поняла это, я зажила в мое удовольствие. Потом пришел день и мои люди вышли на улицы (их не пустили на войну с Пруссией за немецкую Кровь), сделав меня Государыней. Пока за тобой нет хотя бы горстки людей, готовых ради тебя на все тяжкие -- Власть твоя не стоит и пфеннига! А Людей невозможно завлечь чем-нибудь, кроме Идеи, Веры и Крови. Ваших с ними Идеи, Веры и Крови. Поэтому я и отдала тебе Ригу. Она, конечно -- немецкая, но самое крупное и влиятельное там меньшинство... Ведь ты же успела хоть немножко пожить среди Торы, мацы, да и -- шахмат... Знаешь почему у тебя столь огромный успех? Потому что -- кроме как на тебя, тем, кто с детства учился игре в шахматы, надеяться не на кого! Я не хотела говорить это раньше... Я всегда мечтала добраться до заветных кубышек рижан, играющих в шахматы. Сегодня я вижу, что кубышки сии -- сами раскрылись ради тебя. И Слава Богу!" Бабушка услыхала пение Бенкендорфа в августе 1795 года. С того дня дела меж Россией и Латвией пошли на поправку и "былые подруги" (жена Наследника Павла училась в пансионе при том самом иезуитском монастыре, где жила моя матушка) возобновили "старую дружбу". (По матушкиным рассказам в детстве все было совсем не так. Вообразите "дружбу" Принцессы из Вюртемберга с дочкою "какой-то казненной жидовки"!) Как бы ни было, "подруги" теперь сидели в обнимку и посмеивались чему-то своему - девичьему. Сам Павел был весьма счастлив - такой веселой, по его же словам, он не видал жену со дня свадьбы. Однажды он пришел в гости к жене и обнаружил, что дядя рассказывал ей с матушкой пикантные анекдоты. Наследник хотел побыть с ними, но... Дядя был не в ладах с русским, а немецкого не знал сам Наследник! Тогда Павел приказал говорить всем по-русски и веселье сразу же кончилось. Бенкендорф не мог долее веселить дам по незнанию языка, а те со зла стали говорить гадости на чистом русском. Так что Наследник выбежал из покоев жены взбешенным, а вслед ему раздался дружный смех. Вот такая идиллия. Разумеется, Наследник осознавал "кое-что" и обвинял во всем матушку. (Ну, не моего ж простоватого дядюшку и не собственную жену было ему обвинять!) Это его раздражение все время искало выход и как-то раз... Осенью того года в Колледж прибыл вестовой с приказом прибыть и просмотреть репертуар заезжего театра из Риги. Ну, не надо и говорить, какое у нас началось оживление. Казарма она и есть - казарма и там не до развлечений. В театре давали "Гамлета" - у столь позднего дебюта Шекспира в России прозаическое объяснение: Шекспир творил при дворе протестантки Елизаветы. Когда же Елизавета перешла в мир иной, пришедшие к власти католики выкинули Шекспира на улицу. Через много лет на английский престол взошли наши родственники. Они-то и вымели со сцены всех католических драматургов, сдунув пыль с уже забытого протестанта - Шекспира. С того дня Шекспир стал культурным знаменем протестантов. Именно этим и объясняется его бешеная популярность в Англии, Пруссии, и моей - Риге. Россия же долго дружила с католиками, а на русских подмостках играли французские пасторали. Пока во Франции не грянул Террор... Бабушка сразу вызвала из Риги труппу, играющую Шекспира, чтоб показать ее дружбу с протестантскими, монархическими режимами и -- вражду к буржуазной, католической Франции. Пикантный момент, - матушкины актеры не знали русского и спектакли шли по-немецки. Но языком русской знати в те дни был язык Вольтера -- "злостного якобинца"! Поэтому всех, кто не знал Шекспира, сыщики писали как вольтерьянца со всеми вытекающими отсюда последствиями. Надо ли объяснять, что спектакли смотрели, затаив дух, с замиранием сердца и занавес опускался под безумства с овациями. Актеры потом со слезами на глазах признавались, что в России самый понимающий и читающий зритель! С той поры в любом губернском театре идет хотя бы одна пьеса Шекспира и по ней судят о "благочинии" всей губернии. Хорошо хоть -- "благочиние" проверяют у нас на Шекспире, а не чем-то еще! Бабушка была уже очень больна. После уничтожения завещания в пользу Александра, все прочили на престол Наследника Павла. А тот любил изобразить из себя фигуру непонятую. В Шекспире ему очень нравился Гамлет и он, где возможно, намекал на свое духовное родство с принцем датским. При этом он не чурался глухих угроз в адрес "преступной матери, ради Власти и похоти сгубившей датского короля" и выпадов в адрес "Англии, куда меня бы хотел кое-кто вывезти, чтоб убить"! Пригнали нас в театр, рассадили и началось представление. Вдруг в царской ложе поднялся шум. Оказалось, что среди "Гамлета" Павел вдруг вскочил с места: - "Гамлет картавит! А он не мог быть жидом! И почему они говорят по-немецки?! Здесь Россия, а не -- Германия! Пусть говорят по-русски, - как все!" Сперва царило молчание, а потом Государыня наклонилась к моей матушке: - "Он не знает немецкого языка... И французского. И английского. Поэтому вместо того, чтоб следить за мимикой, жестами, или - походкой, он -- слушает. И, как видишь -- слышит... У него -- слух на картавых... А что картавые говорят, ему, вроде как -- ни к чему... Неужто жесты, или мимика Гамлета так изменятся, ежели их картавить?! Неужто есть разница, чтобы плакать над погибшим отцом - на русский, еврейский, иль немецкий манер?! Объясни ему. Я язык обмозолила!" - "Не смей меня оскорблять! Шарлотта -- то, Шарлотта -- это! Учись, как надо управлять у Шарлотты! А я -- не дурак! Я же ведь понимаю, что она хорошо сидит только лишь потому, что сосет все соки из нашей Империи! Надобно отнять у нее Ригу, а всех немцев -- выслать в Сибирь! Все зло от них, они пролезли на все посты, народ ополчился на иноземцев, а ты тут устроила немецкое зрелище!" Многие отшатнулись от матушки и в ложе появилось пустое место. А посреди него - мамин стул и кресло обессилевшей Государыни. Тишина повисла такая, что даже на сцене все замерли. Наконец, моя бабушка громко произнесла: - "Тяжело с ним. Весь в отца. Не думает ни о выгодах, ни кредитах, ни своей голой заднице... Самое гадкое -- не думает об Империи. Все... Слышишь, - все, что такими трудами я нажила, все -- по ветру пустит, паскуда...! О таких вещах как: "спрос -- предложение", "простой продукт", иль -- "товарные дефициты" не знает и даже знать не пытается! То, что мы с тобою торгуем с нашими прусскими, голландскими, английскими родичами -- нам же и ставит в укор... Хорошо. Пусть не торгует. Пусть вышлет немцев. Где после этого он кредит хочет брать, или с кем торговать - не возьму в толк! Ведь кроме нашей родни, всем, слышишь -- всем он в Европе чужой... Кто ж, кроме нашей родни, его ждет - там, дурака?! Голштинская деревенщина?! Так и те -- вроде как, - немцы... Стало быть и в них он плюнул у всех на глазах!" В ответ Наследник картинно всплеснул руками и закричал: - "Те, кто любит меня -- за Россию! Ура, за мной!! За Россию!!!" Добрая половина двора бросилась вслед за будущим Императором, а прочие сдвинули стулья ближе к бабушке с моей мамой и трагедия - продолжалась. Двор раскололся практически надвое. По возвращении в Колледж нам сообщили, что и нам -- пора разделиться. Некто, надеясь подстроиться под новые веяния, издал циркуляр, согласно коему русских детей могли учить только русские. Под циркуляром стояла подпись Наследника Павла. Из документа не следовало, что все иноземцы обязаны оставить Колледж, но им предписывалось "нижайше просить у Великого Князя дозволения на учебную практику". Иезуиты обиделись и ушли к моей матушке. Для нашей части Колледжа она выстроила "Эзель Абвершуле" -- на безлюдных Эзельских островах. Матушке (в отличье от Павла) не столь было важно вероисповедание, как Учительские таланты Наставников. Орден был благодарен ей за такое к нему отношение и учили нас не за Страх, но - на Совесть. Именно "Лютеране Иезуитского Ордена" (в самом имени заключен известный сарказм!) и создали нынешнее Третье (Тайное) Управление и русскую жандармерию. Забегая вперед, доложу, что павловский Иезуитский Колледж был им же разогнан в первый же год его царствия. А "Эзель Абвершуле" отныне называется "Специальной Школой при Академии Генерального Штаба Российской Империи". 19 мая 1796 года жена Павла разрешилась от бремени. С первого мига после родов придворные дамы стали шушукаться, что теперь у Династии - все хорошо. Роды были очень тяжелыми - мальчик родился крупней своих братьев, - Александра и Константина. А ноги его родили истинный анекдот, - они оказались настолько длинны, что повивальная дама, при виде их перекрестилась, сказав: - "Наконец-то! Теперь есть кому носить ботфорты Петра!" Тут в дверь постучали - Павел пожелал знать о здоровье жены и статях новорожденного. Дама передала мальчика на руки помощницам, а сама вышла к Наследнику, коий стоял в окружении свиты: - "Это мальчик, Ваше Высочество! Истинный богатырь, вырастет в гренадера! Я приняла много родов и сразу скажу, что выйдет из маленького. Мне часто приходится кривить душой, но сегодня мальчик удался на славу. А ножки у него, - несомненно мальчик будет... будет... носить... ботфор..." - тут несчастная мертвенно побледнела и упала... Верней, не упала. Ее успел подхватить генерал-лейтенант гренадерского роста - Кристофер Бенкендорф. Он стоял рядом с Павлом и последние слова впечатлительной дамы были обращены скорее к нему. Верней, не к нему, но его сапогам - огромным, тяжким, надраенным до зеркального блеска ботфортам. Любопытна реакция Павла. Он гордо сказал: - "Это - неудивительно. Ребенок настолько велик, потому что мать переносила его в своем чреве. Представьте, она носила моего сына десять с половиною месяцев! Вот он и вымахал таким богатырем. Ничего удивительного!" О "ботфортах" судачила половина Империи и люди не знали, - смеяться, или рыдать им от этого. Лично я (когда впервые услыхал про десять с половиною месяцев) ржал до болей, до визга, до колик! Сегодня мне стыдно за тот смех, - из архивов я понял, что Наследник чуть ли не с первых дней знал, что жена ему изменяет. Люди - странные существа, и я никогда не любил Павла. Но он... любил собственную жену. Любил до того, что искренне жаждал, чтоб ее сын стал Царем. Много ли найдется мужчин, кои бы любили жен до сей степени? На нем же лежало ужаснейшее проклятие, - его не любили. Его не любила мать, его не любили жены, его не любили любовницы. Ужаснейшая кара, кою можно вообразить... Сегодня я пытаюсь понять, какое нужно было самообладание для того, чтобы не учинить скандал в тех условиях, чтобы не объявить невинного малыша -- незаконным! Ради чего?! Сущего пустяка - вашей Любви к неверной вам женщине. Люди бывают со странностями. Даже курносые, колченогие карлики, способные одним видом вызывать лишь презрение. Никогда не смейтесь над "странностями". Вы можете просто не знать кой-каких пустяков... Глава 4. "Доброе, но практичное сердце" Над мертвым Королем-Солнце потешалась вся Франция. Пока не пришел Робеспьер с его гильотинами. Глумилась Британия за гробом Елизаветы. Пока Кромвель не просушил языки. Хохотали над тем, как Карл Великий подавился сардинкою. От Филиппа Кровавого было всем - не до смеха. Я не хочу вспоминать, как умерла моя бабушка, и что о ней говорят после этого. Великие познаются в сравнении. Но сегодня "Великих" на Руси двое -- Петр, и - бабушка. Сегодня про них говорят: "Из Десяти Государей только Двое - Великие". Увы, - Двое... Из -- Десяти! Бабушка чуяла растущую угрозу от Франции. Я уже доложил, как относились к нам наши союзники, и все ж таки... Что-то ей продавали. Гешефт есть -- гешефт. Все купленное отправлялось в Тулу, да -- на Урал. Ради пушек, мушкетов, да -- на строительство новых шахт. Знаете почему нам это все продавали? Потому что бабушка заключала разорительные договора, приговаривая: - "Дорого яичко к Христову дню! Сегодня я покупаю жизнь солдат -- завтра!" Союзникам сие было выгодно (они отдавали дешевые для них паровые станки за горы леса, да пушнины с пшеницею), а бабушка шла на все жертвы, создавая военную мощь Российской Империи. (Жиды говорят: "Встретились на рынке два дурака, - один продал дерьмо втридорога, другой купил нужное - за бесценок!") Павел увидал сие, возмутился, крикнул "нас грабят!" и написал знаменитое письмо Георгу III. Он всегда не любил англичан, считая тех соучастниками убийства его отца и воцарения ненавидимой матери. Так что злоба его нашла выход. Привожу текст, - "...Корень бед -- жидовские козни. Ваши жиды сговорились с моими жидами и тянут соки, как из нас, так и -- из Вас. Вы же в своем слабоумии (в письме буквально -- "as feeble-minded"!) потакаете им, а они и без этого уже отняли у Вас - Вашу Америку. Я требую (в письме буквально -- "demand"!) от Вас покончить с этим Безумием (в письме -- "Madness"!), или Вас назовут "жидовской марионеткой", а страну Вашу -- "Королевством Жидов" (в письме -- "United Kingdom of Great Britain and Jews")!" Там было еще что-то подобное, но и этого хватило, чтоб английский король впал в очередное безумие. Видите ли, - он и вправду был "slightly mad", причем врачи поставили ему диагноз "feeblemindedness". Поэтому письмо Павла было принято английским двором, как поток грязи, специально написанной, чтоб больнее унизить несчастного короля. Георг по преданью сказал, - "Да, я болен и сознаю сие -- не хуже других. Штука эта чисто наследственная -- сие не вина моя, но -- беда! И не дело русскому дураку называть меня Сумасшедшим!" Сказано -- сделано. Вся английская пресса тут же наполнилась карикатурами, да памфлетами против Павла, а британская пропаганда стала кричать, - "Покупаешь у русских -- такой же дурак, как и Павел!" На сем сей вопрос в Англии был исчерпан, а Россия оказалась в жесткой торговой и политической изоляции. Убив внешнюю торговлю Империи, Павел принялся за внутреннюю. Он убил банки. Здесь надобно пояснить, что такое Кредитный Банк. Первый российский банк возник в годы Анны с легкой руки Бирона. Русские дворяне, разоряемые бироновщиной, продавали имения за долги. Тогда Анна с подачи Бирона предложила им кредитоваться, "чтоб не продавать землю". Хитрость Бирона была в том, что он получал проценты не в рублях, или - русской землей, но принуждая помещиков платить ему "натуральным продуктом" - по смешным русским ценам, продавая пшеницу в Европе -- по цене европейской. Это оказалось выгодней явного грабежа, да и русские не расстраивались, не зная -- насколько жестоко их всех обманывают. Затем он выказал еще больший ум, вовремя "простив всем долги", и сбежал восвояси - в Курляндию еще пока была жива Анна. Обрадованные сим "прощением", необразованные помещики подписывали "отказные листы" по претензиям к банку и когда бироновщина закончилась, выяснился поразительный факт: награбивший больше всех в России Бирон был уже "прощен" деревенскими олухами, а под дубину народного гнева попали сошки помельче -- навроде Остермана, да Левенвольде. По всем мыслимым, да -- немыслимым законам Бирон выглядел чист, что впрочем не помешало народному мнению назвать именно его "главным вором". Как бы ни было, - Бирон дожил до седин и умер курляндским герцогом в окружении детей с внуками в самых роскошных дворцах, какие себе можно вообразить, когда "подельщики" его попали на каторгу. А ограбленные помещики навсегда получили отвращение к любым кредитам и банкам. Сам же Кредитный банк в глазах русских выглядел бездонной кубышкою, куда при Бироне ухнулись несметные средства. Из этого в русской среде укоренилось удивительное отношение к банкам, как... К чему-то среднему меж бездонной дырой и бесплатной кормушкой. Бабушка умерла в ноябре 1796 года, а уже в декабре Павлу подали петицию: "Кредитный Банк Российской Империи отказывает в кредитах русским потому что те -- русские!" Павел вскипел. Он вызвал к себе казначея и директора Кредитного Банка. Проверка банковских записей показала удивительную картину, - русские не отдавали долгов. (Что, учитывая урок с Бироном, - неудивительно.) Иное дело -- поляки. Эти в огромном количестве появились в России уже после Бирона при Елизавете Петровне. По Уставу Банка исправный должник получал льготу в увеличении кредита. При невозврате должника не наказывали, но и -- отказывали в новых займах. В итоге те же московские магнаты Кесьлевские к весне 1812 года брали в Банке кредит на два миллиона рублей и успели вернуть его до Войны --именно потому, что начиналась Война и поляки Кесьлевские боялись, что русские заподозрят их в желании не отдать под шумок! В то же самое время - с 1810 года ни один русский помещик Московской губернии не мог получить денег в кредит, ибо должен был Кредитному Банку по прошлым счетам. Это и называется -- разницей в деловой репутации. А верней, - разном историческом опыте участников рынка. Кого винить за сие? Бирона?! Павел не знал, что ему делать. А потом собрал тех, кто подал ему сию ябеду, и спросил: - "Почему вы долга не платите?" - "У нас -- недород. У нас -- обстоятельства! Грабят нас инородцы!" Тогда Павел расчувствовался: - "Коль русским у нас в стране плохо, плохо и всей Империи. А может быть и -- всему Миру", - после чего уволил Директора Банка и казначея, приказав выдать денег всем русским помещикам под их Честное Слово. (Полякам же велели больше не давать и копейки!) На русский рынок обрушился невиданный дождь дешевых рублей. Это при закрытии "Ливонской границы", бойкоте русских товаров средь "лютеран" и очередной Войне на Кавказе... За 1797 год рубль обесценился в восемь раз. Серебра не хватало и его стали заменять простой медью. После этого от рублей стали отказываться в любой стране, любой меняльной конторе, и на любой Бирже... (И года не прошло со дня смерти моей милой бабушки.) Но даже столь дешевые рубли в Банк не вернули и с такою инфляцией! Так русская казна начала свое неуклонное движение в бездну, а Павел - к могиле. В конце 1800 года Россия окончательно обанкротилась, - первым рухнул Кредитный Банк под грудой невозвращенных долгов... С октября 1800 года в русской армии перестали платить всякое жалованье. И это стряслось в той самой стране, коей бабушка оставила казну в тридцать миллионов рублей серебром! Да не в павловских "медяках", но -- бабушкиных "полновесных серебряных"! Так уж повелось, что русская знать средства свои хранила в недвижимости. Никакая инфляция была ей не страшна. Беды с рублем обрушились лишь на тех, кто занимался финансами, да был приглашен работать в Империи. В бабушкины времена многие европейцы стремились попасть на русскую службу, ибо оклады у нас были больше, чем "европейские". Другое дело, что из Европы в Россию ехали именно те, у кого не было недвижимости! Именно они и принялись спасать свои средства. Павлу доложили о вывозе золота за границу, он стал просматривать списки всех выезжающих, обнаружил, что те - одной и той же Крови и... скажем так, - принял "превентивные меры". Возник Указ, согласно коему все имущество всех людей с такою же кровью было конфисковано в пользу Империи. Просто и ясно. Указ вызвал повальное бегство. "Инородцы" бросали дома, производства и лавки, хватали в охапку детей и любою ценой -- бежали в Прибалтику. В ту страшную зиму в Ливонию "по нарвскому мосту" ушло столько народу, сколь за все прежние годы - прибыло из Европы! Такой наплыв беженцев к нам вызвал голод и матушка обратилась за помощью к своим родственникам. Несмотря на декабрь и льды, в Ригу пошли корабли с продовольствием. Корабли шли по мерзлой воде, прорубаясь сквозь лед, а когда Балтика "встала", по льду пошли санные поезда... Помимо еды, беженцам нужен был кров. Тогда матушка на личные деньги стала строить большие дома на южном -- бывшем курляндском берегу Даугавы. Так в Риге стал расти Новый город, застроенный "муниципальным" жильем. Плата за такое жилье была символической и матушку с той поры принято почитать среди нас. И до нее было много богатых людей, пекшихся о сородичах, но никто до сих пор не готов был "платить за евреев вообще". Пример сей стал заразителен, - уже шла Война меж Россией и Францией и французские богачи нашей Крови, не могли нам помочь, опасаясь обвинения в сговоре с русскими, а их бедные не смели ждать от нас помощи. Поэтому с 1799 года французские богачи стали строить жилье для тех, кто лишился всего, проживая во Франции. Когда ж Павел в 1800 году объявил войну Англии, такое же жилье стали строить и наши английские сродники. Иные считают, что Возвращение в Землю Обетованную дозволено лишь после того, как Богом избранные всего мира ощутят себя, как единый народ. Пока сие - вопрос отдаленного будущего. Но любопытно, что Павел, боровшийся с "всемирным заговором", в реальности -- подтолкнул нас в объятья друг друга. Зима была холодна. Вплоть до января шли шторма, а потом ударил мороз... Я потом часто спрашивал дядю Шимона Боткина, - как же это все произошло? Почему он не сберег мою матушку? Великий доктор конфузился, отвечая, - матушка была из той породы людей, что как лошади, - работают до упаду. А уж когда упадут... Нужно было поселить, накормить, обогреть сотни беженцев. Сперва они покупали, снимали жилье, но Рига переполнялась, цены на жилье росли быстро и вскоре многие из прибывших оказались на улице. Много ли иной мог спасти, когда его с семьею "потрошили" павловские сыскари? Да, многие (из первой волны) везли с собой золото и драгоценности, но цены на них упали, когда обнаружились размеры бедствия. Бездомными оказались гешефтмахеры, да профессоры, факторы, да врачи... Тогда матушка сдала под бесплатное жилье -- недвижимость Бенкендорфов. В доме рижского бургомистра поселили детей. Через много лет я встречу уже взрослых людей, кои помнили, как жили они в нашем доме, и что в мамином кабинете была даже временная школа -- ешива, а совсем малыши спали в маминой спальне. Ни один не припомнил, что видал маму спящей... Вспомнят, - еще в дни Шведской войны на нее было более десяти покушений, поэтому она по привычке не снимала кольчуги. Стальной нательной кольчуги на пронизывающем, сыром балтийском ветру... Она слегла сразу после того, как были построены первые дома в Новом городе. Открылось кровохаркание. Из Англии, Пруссии и Голландии к нам прибыла родня из дома Шеллингов. Они привезли с собой лекарей и доктора объявили: "Неизлечимая форма грудной чахотки. Божья Воля". Послали за юристами, мною и Дашкой... Юристы составляли матушке завещание, кое бы спасло нас с моею сестрой. Мама просила: "Я хочу обменять мои деньги на будущее для сына и дочери". Ей было что обменять, - в день смерти она оказалась самой богатой в Европе. Согласно ее знаменитому завещанию, - мамины деньги делились на три части и в равных долях доставались Николай Павловичу, его жене и сыну -- Александру Николаевичу. Nicola в эти дни было девять месяцев от роду! Деньги он мог получить лишь -- если: до достижения двадцатипятилетнего возраста женится на любой из моих кузин дома Шеллингов; родит сына, назовет того Александром; я стану крестным отцом цесаревичу, а сестра моя -- крестной матерью. После получения сего чудовищного Наследства Николай обязывался отдать мне во владения "лютеранские земли", а сестре моей -- государственный пенсион вне Империи. Матушка не хотела складывать яйца в одну корзину и наказала нам с сестрою жить порознь. Кроме того, матушка оговаривала: "Ежели Александр, или Доротея к моменту появления сына Николай Павловича перейдут в мир иной, все деньги переходят к роду фон Шеллингов". До этого дня никто не мог тронуть "основной капитал", но проценты с него делились меж мною, Дашкой, Марией Федоровной и всеми ее детьми -- Павловичами. Процентов получалось так много (и были они в иностранной валюте - поэтому никакие павловские причуды не влияли на них), что никто из царского дома ни тогда, ни впоследствии не пытался посягать на основной капитал. Нарочно для наблюдения за матушкиными деньгами из Ганновера прибыл наш родственник: граф Леонтий Леонтьевич Беннигсен. Его малейшее удаление из России тоже должно было повлечь лишение Николая -- всех этих денег. Получалось, что для нашей родни было лучше, если бы мы с Дашкою быстрей умерли, а спасение наших жизней было на руку самим Романовым. В их глазах я стал выглядеть сиротой, за коим денно и нощно охотятся "иноземцы", ибо смерть моя несет им огромные выгоды. Эта постоянная "тень Беннигсена", всю молодость нависавшая надо мной, сделала меня в глазах русского двора больше "русским", чем что-либо. В то же самое время -- Беннигсен мой троюродный дядя, а в доме фон Шеллингов ни разу еще никто не поднял руку на родственника. Разумеется, если бы Леонтий Леонтьевич вел себя по отношению к нам, как добрый дядюшка, такого впечатления бы, конечно, не создалось, но мама нарочно выбрала именно его. Графа Беннигсена впоследствии прозвали при дворе "мрачным Кассием", - тот был нелюдим и относился ко мне с сестрой так же, как и ко всем прочим смертным -- с явною неприязнью. Другое дело, что все воспринимали ее, как желание завладеть нашими деньгами. Верней -- отнять их у Романовых. У меня была очень мудрая матушка. После маминой смерти правителем Риги снова стал Кристофер. Но на что ему Рига, когда он жил рядом с Государыней в ее Павловске?! Поэтому вместо себя он прислал своего адъютанта -- Барклая, а сам остался жить в Павловске. Павловск... Когда меня спрашивают, - каков был тот, или иной Государь (а я пережил четыре разных Правления!), я отвечаю: - "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Увидать же любого царя очень просто. Каждый из нас целиком отражается в наших поступках, желаниях, мыслях, а самое главное -- в тех вещах, что нас окружают. Любой дворец любой из монархов строит по своему собственному образу и подобию. Или -- не строит. Хотите увидеть Петра Великого? Смотрите на Петергоф. На все его фонтаны, террасы и парки. На эти бесконечные потоки воды, гроты и портики и самое главное -- вид на море. Это и есть образ царя, всю жизнь мечтавшего "ногою твердой стать при море"! Ни Петр Второй, ни Екатерина Первая не создали дворцов. Что они создали для Российской Империи? Случайно ли, иль именно отсутствие их дворцов тоже о чем-нибудь говорит? Чем запомнилась Анна Иоанновна? "Ледяным домом". Ужасным, мерзким строением, где ледяную баню топили ледяными дровами, а шутов заставляли ложиться в ледяную кровать. Но -- вышло солнце и дворец ее -- сгинул, как не бывало. Так же, как и все ее ненавистное народу Правление. Что создала Елизавета Петровна? Про ее дворец сказывали, что там всегда было столь жарко натоплено, как будто в бане, и людям нечем было дышать. На первый взгляд -- дикость, но не забудьте, что в эту жару страна переехала из "Ледяного дома"! Елизаветинским подданным сия жара нравилась, - они мечтали "отогреться" от ужасов прежнего царствия! Все Правление Елизаветы стало -- заботливым, материнским отогреванием замерзшей -- чуть ли не насмерть Империи. Хотите узнать мою бабушку? Посмотрите на Царское Село. Огромные просторы, пространства наполненные светом и воздухом, а за ними -- Империя округлившаяся при нее чуть ли не вдвое! Золотые орлы... Кругом золотые орлы с подписями: Орлов, Потемкин, Суворов, Ушаков... Вот оно -- Правление моей бабушки! Вот оно -- Правление Екатерининских Орлов! Хотите лучше понять Императора Павла? Попробуйте попасть в Гатчину. Вы найдете длинный несуразный дворец, с нанизанными на бесконечный коридор с обеих сторон комнатами. Но не это самое важное. Главное в Гатчине -- ее плац. Идеальный. Отшлифованный тысячами сапог. У плаца удивительная особенность, - дворец как бы огибает сей знаменательный плац и в годы Павла с этого бесподобного плаца... некуда было выйти. С плаца нужно было попасть во дворец, иль пройти через казармы охраны, или же -- служебные флигеля и лишь после этого вы попадали на улицу. Теперь вообразите, что по плацу маршировали целым полком. А потом весь этот полк прямо с занятий заходил в собственную казарму. А из казармы -- на плац. Представьте себе, что в той же Гатчине начались бы волнения, или -- возле столицы высадился бы вражий десант. Солдатам Лейб-Гвардии пришлось бы бежать по этому бесконечному коридору внутри дворца, чтобы выбраться скорее на улицу. Вообразите обычную солдатню, бегущую внутри всего дворца Императора. Вот таким и стало Правление Павла. Сперва долгий, бессмысленный марш по кругу, а затем - грозный топот убийц, бегущих напролом по цареву жилью. Но не это самое любопытное. В эпоху Павла в Империи появился иной дворец. Павловск. Жилище жены Императора Павла -- Государыни Марии Федоровны. Сегодня Павловск считается вторым по значенью дворцом после Царского Села, - перед Петергофом. Тем более удивительно, что обитательница его -- никогда не была "Самовластною Государыней". Откуда же сей "Имперский стиль"?! Павловск начал строиться еще в Правление бабушки, а закончен был в конце Царствия Александра. Любопытно, что Александр не строил своего дворца, хоть Павловск именно в его годы и -- строился. "Александровский стиль" можно наблюдать в окрасе зданий, - согласно его Указу дома в столице могли окрашиваться только в сочетания -- белого, желтого, или -- серого. Когда будущая жена Императора Николая, прусская принцесса Александра Федоровна впервые увидала Санкт-Петербург, первая ее реакция была обычною для иностранцев: "У вас -- что, - вся страна окрашена в цвета "желтого дома"? Мне сказывали, что любовь ко всякому цвету что-нибудь значит, - желтый значит безумие, а серый -- тоску! И кто ж такие цвета для всей страны выдумал?!" Слова сии были доложены Императору и меж ним и невесткою возникла вражда на долгие годы. Внутренняя суть Николая хорошо видна в чертах дворца в Ливадии, а тот в целом повторяет очертания дворца в Павловске. Младшие Павловичи целиком находились под влиянием матери, коя в свою очередь любила их отца -- Кристофера Бенкендорфа. Само имя "Ливадия" -- от сокращения на немецкий манер сочетания "Ливонская Аркадия". Этим Государыня желала почтить Родину своего фаворита. Но это произошло много позже, а в 1798 году Мария Федоровна жила в Павловске вместе с детьми - младшими Павловичами. Охраной дворца командовал дядя Кристофер, а вот Государь и старшие Павловичи здесь не бывали. Старшие дети, очень любя свою мать, не прощали ей ее любовного увлечения, а Государь... Для Императора Павла в Павловске не было плаца, а по его же словам: "На что мне летний дворец, ежели я не смогу в нем солдат муштровать?" В 1798 году я кончил Абвершуле, получил по выходу чин унтер-офицера Лейб-Гвардии Семеновского полка, и стал служить часовым внутри Зимнего. Все тогда говорили, что Мария Федоровна -- лютеранка, чью страну обижали католики и поэтому она набирает молодых лютеран к себе в свиту. Трудно передать -- какие надежды вспыхнули в моем сердце. Но Марии Федоровны весьма долго не было, ибо она только что родила Михаила -- самого младшего из всех Павловичей. Наконец, где-то уже в начале зимы -- в декабре Мария Федоровна прибыла со всем своим двором из Павловска. Я нарочно вытягивался стрункою при одном виде Марии Федоровны, "ел ее глазами" -- согласно уставу тех пор, и следил за тем, чтобы в форме моей все было -- без сучка и задоринки. Я знал, я видел, я чувствовал, что Государыне по сердцу мое рвение и она всякий раз, проходя мимо меня -- одобрительно улыбается. Под самый Новый 1799 год Ее Величество, проходя мимо меня, остановилась и поманила меня к себе пальцем. Государыня заговорила со мной на очень певучем, льющемся от фразы к фразе "Hochdeutsch", обычном для уроженцев Вюртемберга. Она протянула мне плотный конверт с сургучной печатью Императора Павла, я дрожащими руками вскрыл его и -- внутри был Приказ о присвоении мне офицерского чина прапорщика с назначением флигель-адъютантом самого Императора. Тогда Государыня спросила меня: - "Знаешь ли ты свои нынешние обязанности? У Государя в помощниках адъютанты. Они, конечно, постарше и чином -- повыше. А флигель-адъютант служит кому-либо из окружения Императора. Готов ли ты служить мне -- своей Государыне?!" - я был счастлив. В тот же день Государыня забрала меня в свои комнаты и я познакомился с малолетними Nicola и Miki. Служба же моя с этого дня, по словам Государыни, заключалась в том, чтобы -- охранять детскую, при случае - играть с малышами, и во всем слушаться моего командира -- Начальника Охраны Императора Павла генерала Кристофера Бенкендорфа. В тот же день я встретил своего "начальника". Генерал крепко, по-мужски обнял меня и сухо сказал: - "Хорошо служишь, прапорщик", - так обрел я Родителя. Я получил чин 31 декабря 1798 года. 1 января 1799 года минул "полный банковский год" со дня смерти моей милой матушки и появления ее завещания. Согласно нему -- с основного капитала каждый банковский год набегали проценты, которые делились между мной, моею сестрой, Марией Федоровной и ее детьми - Павловичами. Беда была в том, что "основной капитал" размещался вне пределов Империи и проценты по нему начислялись в фунтах, марках и гульденах. В России же бушевала инфляция и русский рубль был вообще снят с торгов на всех биржах. Теперь вообразите, что члены царского дома начнут отовариваться в иностранной валюте! Да и как объяснить Павлу, что даже члены его же семьи уже явно предпочитают монеты не с его профилем?! Государыня нашла выход в том, что сделала меня своим Интендантом и Квартирмейстером, послав "за покупками". Сама она не хотела, чтоб Государь прознал о сием и поэтому не желала писать -- ни рекомендательных, ни заемных писем, а без них -- под Честное Слово деньги могли выдать только лишь сыну моей милой матушки. Единственное, что она сделала -- Государыня написала длинный список на десять листов с указанием цен, что именно ей нужно было купить. К списку прилагались детальные мерки на одежду, обувь, белье для самой Государыни и ее малышей. (Я мог тратить только лишь мои с сестрой деньги, деньги Марии Федоровны и ее "младших" отпрысков.) Мария Федоровна послала меня в Австрию, кою верила образцом моды и вкуса тех лет. Она наказала мне: "Австрия, только -- Австрия! Все вещи для моего гардероба и обновки для малышей должны быть пошиты только у венских портных. И запомни, - в Вене и только в Вене -- делают самые лучшие колодки для обуви!" - бывает ли лучшая похвала для австрийских товаров, чем из уст вюртембержской принцессы, чья Родина на протяжении всех времен боролась именно с Австрией?! Матушкиными партнерами в Вене был банковский дом Зюсс-Оппенгеймеров. Меня принимал сам старый Зюсс, коий долго расспрашивал про смерть моей матушки и дела в Российской Империи. Мне было пятнадцать и я шибко робел. Тогда мудрый жид спросил меня, - хорошо ли я знаю Вену и у кого собираюсь что-либо покупать? Вены я -- вообще не знал и с радостью ухватился за предложение Зюсса, когда он обещал отдать мне не деньги, но уже -- готовый товар. Заказ должен был быть готов через десять дней, так что я поспешил исполнить другое поручение Марии Федоровны, ибо от Вены до ее Родины -- рукой подать. Родные Государыни меня тепло встретили, я отдал им "русских гостинцев" - черную икру, да собольи меха и письма от Государыни, они послали со мною пару ящиков вин и я отбыл назад -- в Вену. Там меня ждал неприятный сюрприз. Зюсс показал мне давешний список, где половина вещей была вычеркнута: - "У вашей повелительницы плохие шпионы, но -- хорошая память. Это все цены -- двадцатилетней давности. С тех пор Австрия проиграла чересчур много войн! Австрийская марка -- не та, что была лет двадцать назад... На ту сумму, что дозволили вам потратить, вы сможете приобрести только половину заказанного!" В голове у меня зашумело. Я представил себе неудовольствие Императрицы, когда я не привезу ей всего. Поэтому я сразу выпалил: - "Я -- заплачу! На себя я не тратился! Возьмите из моих денег! У меня есть -- деньги, я -- заплачу!" -- старый жид рассмеялся и произнес: - "У нас старый банк. Желание клиентов для нас -- Закон. Стало быть, - вы просите меня записать остальные расходы на Ваш счет!" - "Да, я прошу! Разумеется!" -- я не знал, на что я напрашиваюсь. Путь из Вены в Санкт-Петербург -- неблизкий и поэтому покупки служащие Зюсса упаковали на совесть. На упаковках стояли клейма, где было сказано, что при нарушении печатей дом Зюссов за сохранность товара ответственности не несет. Мне и в голову не пришло, чтоб что-нибудь распаковывать! Но по возвращению в Санкт-Петербург на доброй половине покупок обнаружился ярлычок с моим вензелем, а во вложенных чеках значилось, что такая-то вещь приобретена на мой счет и ежели я буду чем-либо недоволен, я могу обратиться в любой банк, принадлежавший Зюссам и Оппенгеймерам, и мне все поменяют, или же оплатят стоимость неудачной покупки. С одной стороны -- правильно. А с другой -- я доложил Государыне, что все ее пожелания выполнены -- точно и в срок. Государыня тщательно подобрала все чеки, подсчитала потраченное и пришла в ярость. Она вызвала меня на ковер: - "Ты купил все вдвое, втрое дороже обычного! Тебя обманули, обсчитали, - поди прочь -- больше ты не смеешь быть моим Интендантом!" - так шипела она и "Dummkopf", и "Schwachsinn" так и сыпались из ее рта. Я был отставлен с военной службы и с горя поступил на обучение в мамин Дерпт студентом на химический факультет. Равно, как и мама, я для себя решил, что если уж придворная карьера не для меня, я пойду вслед за Эйлерами -- по научной стезе. Но в октябре в студенческую каморку мою постучали, и фельдъегерь вручил мне пакет с приказом не медля прибыть в Павловск. Там же лежал Указ, коим я был произведен в подпоручики и подтвержден Интендантом и Квартирмейстером Ее Величества. Я чуть не умер от счастья, - опала кончилась. По прибытии в Павловск Государыня протянула мне новый список и бумаги с мерками, произнеся: - "Завтра же выезжай снова в Австрию. Похоже, у тебя недурные отношения с... этим. С Зюссом. Купи у него. Свои деньги не трать", - я не знал, что и думать. Потом она подошла ближе и спросила меня, - "Ты зачем купил моей матери новые башмаки? Откуда ты знал про ее размер?" - "Когда я отдал икру вашей матушке, она спросила -- не привез ли я ей новые башмаки. Я не знал, что сказать и соврал, что забыл их в Вене у Зюсса. Тогда она послала за ними. Я не знал, что вы скажете по сему поводу и поэтому купил башмаки на свой счет. Простите, что не доложил сразу же -- Ваше Величество". Государыня как-то странно глянула на меня и спросила: - "Ты -- хороший ездок. Быстро смог обернуться. Я давно не была у родителей. Как... Как наш родовой замок? Что ты думаешь про их замок?" - "Ежели бы у ваших родителей были деньги, это был бы -- ваш Павловск. А без денег, это... Гатчина". Государыня вздрогнула, отвернулась, а затем, так и не поворачиваясь, движеньем руки отпустила меня. На другой день по моему отъезду Мария Федоровна задержала меня, вложив в руку листок. Она сказала: - "Там указана сумма, кою ты обязан потратить из моих денег, чтоб родители мои хотя б конец дней прожили -- будто в Павловске. Мой бывший пестун пишет мне, что я прислала своей матери чудесные башмаки, - она на них не нарадуется. Ты видел все своими глазами, - на этот раз я пришлю им не икру, но именно то, в чем они и -- нуждаются. Ты выказал себя недурным Интендантом. Не подведи меня и на сей раз". Надо сказать, что я удивился. По-всему выходило, что в прошлый раз я и впрямь -- переплатил, а тут -- "недурной Интендант". Объяснение я получил, встретив Зюсса. Когда банкир раскрыл лист с заказом, он странно хмыкнул и произнес: - "На сей раз тут не указано цен. Что вам угодно: хороший товар, как в позапрошлый раз -- вам, или дешевый, как в прошлый раз Наследнику Константину?" Я растерялся, но из разговора выяснилось, что за время моей опалы сюда приезжал Константин (в банке Зюсса был самый приятный процент и Государыня от него не хотела отказываться), который с порога сказал, что ему некогда бегать по городу из-за покупок для матери, но он не хочет, чтобы его обсчитали -- так же, как и меня. Тогда Зюсс показал ему весь прейскурант цен и Наследник сам выбрал то, что счел нужным. По цене его покупки вышли чуть ли не в два раза дешевле, чем у меня. Но... Их не упаковывали с тем же тщанием и на сей раз на этикетках служащие Зюсса не писали, что готовы обменять товар по первому требованию покупателя. Не знаю, как Государыня приняла то, что прислал ей Наследник. Но забегая вперед доложу, что по возвращении с чувством огромного удовольствия я нашел, что Государыня и младшие Павловичи резвятся именно в купленных мною вещах. Теперь я знал, почему в глазах Государыни я -- "недурной Интендант". Как бы ни было, я решил, что мудрейшего из банкиров -- не перехитрю и во всем ему сразу доверился: - "Меня отругали, сказав, что все -- слишком дорого. Но раз уж я снова здесь, - полагаюсь во всем на Ваш вкус и опыт, считая, что для Государыни Российской Империи дешевизна нарядов -- худшее зло, чем их большая цена. А вот повседневное для грудных детей может быть и - дешевле. Но повторяю, - все на Ваш вкус". Тогда Зюсс вызвал секретарей и велел им: - "Подготовьте все, согласно этому списку, памятуя, что мы имеем Счастье обслуживать Русскую Государыню. Да, и не забудьте про то, что дети ее -- никогда не появятся на публике ранее шестнадцати лет. Государыня -- практичная немка и я бы не хотел пугать ее размерами счета. Таких клиентов надо беречь... Возьмите с собой этого юношу и объясните -- чем один материал отличается от другого и какой фасон сейчас моден, а от какого лучше держаться -- подальше". Он уже почти отослал нас, когда... Его зоркий глаз приметил, что что-то мучит меня. Жестом руки он просил секретарей выйти из комнаты, и тогда я сказал: - "Не знаю, как благодарить Вас, но у меня еще одно поручение. Государыня велела истратить некую сумму на ее родных в Вюртемберге, приказав купить им -- все, что нужно. Я не знаю их размеров и мерок, а нарочно спрашивать я -- не смею..." - "Сколько готова истратить Ее Величество на отца с матерью?" -- вместо ответа я показал ему листок с цифрой. Зюсс лишь присвистнул, - "Это... Такой любви к родителям можно лишь позавидовать! Мой вам совет, - дозвольте истратить две трети, а еще лучше -- не более трети из этих денег. Государыня уже, наверное, сожалеет, что у нее был сей благородный порыв. Сохраните ей хотя бы часть этого и она отнесется к вам с огромною благодарностью. А что касается мерок... За такие деньги я найду что придумать. Вам же лучше пройти за секретарями и узнать о женских фасонах, -- думаю, что для Вашей карьеры это сейчас -- самое важное". Государыня не отругала меня. Ни мускул не дрогнул на ее лице, когда я сказал, что не смог истратить всех дозволенных средств. Но она очень внимательно проверила все привезенные мною счета. Еще она пару раз спрашивала, - почему я привез ту, или иную вещь из того материала, а не из этого, и я, благодаря в душе моих учительниц -- венских модисток, объяснял ей. Государыня вслед за мной щупала ткань, смотрела ее на свет и делала для себя неведомые мне пометки в своем дневнике. Когда все покупки были просмотрены, Государыня так и не улыбнувшись и ни разу не поблагодарив меня -- сказала, что я -- свободен. Я не знал, что и думать. А через два дня Император под влиянием Государыни написал внеочередной Указ, производивший меня в чин поручика. А еще через день я был назначен Инспектором, следившим за ценами и качеством продукции во всех ателье и обувных мастерских столичного округа. Указ о моем производстве в поручики был подписан 28 ноября 1799 года. До Нового года оставалось чуть больше месяца и Служба моя началась с того, что я должен был принять продукцию к новогоднему торжеству. Из сорока шести поставщиков павловского двора я принял продукцию лишь шести, к одиннадцати у меня возникли претензии, кои производителем были сразу же устранены. Еще предприятий десять -- не смогли устранить свои недочеты, от услуг восьми я рекомендовал отказаться, а на прочих просил открыть уголовные дела, как на явных преступников. Докладная попала на стол Императора, коий увидав подпись, осознал, что я -- сын моей матушки, к коей он питал лютую неприязнь, и -- взбесился. Меня вызвали к Императору. Тот сперва топал ногами, да брызгал слюной, требуя объяснений. Я пошел к разложенному перед Государем шитью и стал рвать его, указывая, что в сопроводительных документах на них указано, что они новые, а я написал в докладе, что это -- гнилье, вот тут -- плесень, вот тут -- грибок и так далее. Государь шел за мной и первое время кричал, что все хорошо, но приглядевшись, утих и стал -- соглашаться: да, действительно -- плесень. Да, и вправду -- грибок. Я же, перейдя от образчиков явных и вопиющих, стал указывать на примеры того, что кожа для сапог была записана от молодого теленка, а на деле -- от старого хряка, да к тому же попорченная червем. Государь не поверил. Тогда я стал ему показывать приметы при помощи большой лупы и для сравнения -- кожу действительно молодого теленка. Павел был человек увлекающийся. Моя лекция ему необычайно понравилась и он по своей воле принялся разглядывать прочие образцы, требуя моих разъяснений и особых примет, по коим можно было бы определить качество материалов. По его лицу было видно, что мои объяснения оказались понятны. Разговоры о составе сталей, иль производстве пороха, а тем более такая заумь, как "простой продукт", или "сложный процент" приводили Павла в неистовство. Но вот качество сукна, или кожи -- то есть то, что можно было разглядеть, да -- пощупать, а самое главное осознать, оказалось ему весьма по душе. К тому же -- Душа Императора жила в Гатчине. Душа Гатчины -- ее плац. По плацу маршировали солдаты. Каждый из них должен был носить идеальный мундир и лучшие сапоги. Вопросы военной стратегии, финансов, да экономики для Государя были -- пустой звук. Качество мездры на голенищах сапог, различия меж "спилком" и "губкой" и мои понятные разъяснения по сему поводу -- растрогали его сердце. Под конец моей лекции Государь шел, обнимая меня, и подзывал своих фаворитов, объясняя им с лупой в руках -- откуда видно, что у бывшей свиньи была в свое время чесотка и почему из ее шкуры не получатся дельные сапоги. Под конец Павел пожелал знать, откуда я все это выведал. Я не решился докладывать ему про Зюсса (ненависть Государя к "инородцам" вовремя остерегла меня от такой глупости): - "Бенкендорфы исстари -- лучшие свиноводы Прибалтики. Нам ли не знать про кожу и обувь?! А про ткани я узнал в Дерпте. Я там учился на химика". Государь обернулся, ловя взглядом сыскарей из Тайной полиции и те кивнули в ответ. Да, -- свиноводы. Да -- учился на химика. Павел расцеловал меня и сказал: - "Хорошие свиноводы. Хорошо выучился. Хорошо -- служишь! Создай-ка Комиссию по качеству работы всех ткацких, да кожевенных мастерских. Без твоего патента с этого дня -- ничего не приму. Всех кого уличишь, - сразу в Сибирь! Набирай штат", - так я сделал первый мой шаг на пути к моему нынешнему положению. Мне было шестнадцать и я имел чин поручика, но подписанный мной патент означал для кого-то диплом "Поставщика Императорского Двора", а отсутствие моей подписи -- разве что не Сибирь. Теперь на меня охотились гешефтмахеры, зазывая на обеды и ужины, да норовя познакомить с собственными содержанками и дочерьми. Я впервые узнал, как дают взятки. Прожженные хитрецы искали такие "подходы" ко мне, чтобы я не смог отказаться и любыми путями -- но взял. Среди взяток больше всего поразила -- чернильница моего прадеда Эйлера. У меня руки дрожали, когда я ее сдавал под расписку каптенармусу в Павловске. Негодяи поняли -- чем меня можно пронять... Да, с того дня я узнал, что имели в виду под "искушением" в древние времена! Укрепила же меня помощь Начальника артиллеристского ведомства - дяди моего Алексея Андреевича Аракчеева. У моего прадеда Президента Академий России и Пруссии Леонарда Эйлера было несколько сыновей и дочь -- моя бабушка Софья. Кристофер (Леонардович) Эйлер прославился дельным баллистиком и поэтому стал директором оружейного завода в Сестрорецке. В адъютанты он избрал родовитого татарина - Алексея Андреевича Аракчеева. Потом Алексей Андреевич удачно женился на дочери своего патрона и благодетеля, войдя в весьма влиятельный в военно-научных кругах клан Эйлеров, к коему принадлежала и моя матушка. Так началось его возвышение. Алексей Андреевич был человек деловой и практический. Пока я был просто мальчиком, я -- не существовал для него. Войдя в фавор к Императору, я выказал (по мнению Аракчеева) известный талант и способность самостоятельно выкарабкаться при дворе. А с такими людьми он, будучи человеком практическим, предпочитал не враждовать, но -- дружить. Тем более, что мы с ним были -- родственники. Сразу в день моего триумфа Аракчеев вызвал меня к себе и с порога сказал: - "Я знал твою мать. Она -- кузина моей жены. Стало быть мы с тобой -- не чужие. Хочешь перейти ко мне в полк?" - я в первый миг растерялся, но сразу сообразил, что, как адъютант Марии Федоровны, не могу ничего решать без нее. Дядя не стал настаивать, кивнул понимающе и с места в карьер стал объяснять -- все выгоды, недостатки, соблазны и мышеловки моего назначения. Говорил он по-армейски прямо и четко, называя вещи своим (порой грязным) именем и рассуждая обо всем крайне цинически. Павел не мог и не умел заниматься Империей, поэтому он со скуки дневал на плацу, да любил проверять собственных фаворитов. Дядя предупредил, что львиная доля взяток будет приготовлена сыскарями из Тайной полиции и Государь самолично начнет проверять, не утаил ли я от него! Аракчеев посоветовал все подношения передавать каптенармусу дворца в Павловске. Я туда был приписан и поэтому -- там отчитывался. Сдача подносимого в иные места означала бы, что я не понимаю "субординации" и вызвала б -- недовольство царя. Аракчеев советовал просить в помощь лишь четверых моих однокашников по Абвершуле -- Орловых Михаила и Алексея, моего брата Костю и Адама Вюртемберга: - "Государь не даст Государыне создать полноценную службу, опасаясь, что служба сия сможет стать против него ядром заговора. То, что при этом столь малая служба не сможет работать вообще -- для него не столь важно. Еще менее для него важно, что в Империи нужен кто-нибудь, кто следил бы за Качеством. Поэтому от моего ведомства к вам будут приписаны прочие -- остальные выпускники Абвершуле, коих мы запишем -- студиозусами, изучающими работу таможни". Так и сделали. Я следил за качеством сукна, полотна, или кожи. Леша Орлов ездил к Зюссу и венские мастера показали ему, - чем хороший лес отличен от порченного. Миша Орлов опять-таки у мастеров Зюсса узнал, как отличить доброе зерно от пустого. Адам Вюртемберг изучал, как солят икру и чем пахнет рыба. Мой брат Константин -- спиртные напитки. Все они -- мои однокашники и стали самыми первыми жандармами Российской Империи. Разумеется, я понимал, что -- не Мария Федоровна и не Аракчеев больше всех сделали для меня. Не будь месяца усердной зубрежки с натаскиванием по образцам кож и тканей на венских складах мудрого Зюсса, бледно б я выглядел! Поэтому в мой очередной приезд в Вену при встрече с Зюссом я искренне поблагодарил его за мой карьерный успех. Банкир вместо ответа усадил меня в кресло перед горящим камином (дело было в феврале 1800 года), сам сел напротив: - "Я -- банкир. Я -- гешефтмахер. Для меня жизнь это -- рынок, на коем все продается и покупается. Однажды отец рассказал мне историю... Жил пастор в городе Базеле. Однажды добрые жители решили избавить Базель от тех, кого они звали "чумою египетской", а этот глупец начал их отговаривать. Напоминал им, что все мы от Адама и Евы и поэтому -- Братья... Но хитрые жители Базеля сразу спросили его, - а может, он сам -- обрезанный?! Тогда молодой, глупый пастор сказал: "Пусть я -- обрезанный. Это что-то меняет? Ведь я -- пастор ваш! Я учил детей ваших..." Но добрые жители Базеля, не дослушав, убили его. Верней, не только его. Они убили вообще -- всех тех, кто им был не по нраву. Ночью некие люди стали искать живых средь убитых. Из всех покойных спасители нашли лишь одного. Он лежал в сточной канаве, тело его было прострелено в трех местах, а голова разбита, - так что Эйлер должен был умереть. Но он выжил. А когда его принесли в ванну, спасители с изумлением обнаружили, что юноша -- не обрезан!!! (А почему он -- потомственный лютеранин, должен был быть обрезан?!) Эйлера спросили -- он-то чего забыл меж евреями? Довольно спустить штаны и показать кое-что, чтоб избежать всего этого. На сие глупый пастор сказал: "Это лишь на первый взгляд просто, - спустить пред скотами исподнее и признаться себе, что ты с ними, а не с теми, кто остался в штанах". Да разве ж можно в наше время быть таким глупым? К счастию, его лечили -- умные и он -- выжил. Ежели не считать припадков падучей и всего прочего, называемого им "музыкой горних сфер". А еще -- Господь избрал его и так как бывший пастор не мог теперь быстро ходить, или -- долго стоять, у него открылся дивный дар в математике. Не прошло и двух лет, как Русская Академия избрала его своим Президентом. А он женился на умной девочке, дочери самого первого рабби в Российской Империи. Все надеялись, что он -- поумнеет. Но тут одно Правление кончилось и народ стал бить немцев, кои и впрямь к той поре в России напакостили. Все пытались попрятаться. Но бывший пастор так и остался -- тем глупым пастором. Он вышел к толпе и спросил у добрых русских: "Кого вы здесь ищете?!" Ему отвечали, - "Всех немцев, батюшка". Тогда глупый академик сказал, - "Так вы их нашли. Я -- первый немец". И его убили еще раз. И на сей раз все обошлось. Ему лишь выбили правый глаз и сломали руку. Но он -- выжил. Его вывезли на сей раз в Германию, где немцам понравилось, что он -- горд тем, что он - немец. Господь настолько отметил его, что и здесь он стал Президентом Академии в Пруссии. Самым видным из всех математиков... Но когда прусский король объявил кой-кого -- "саранчою египетской", в бывшем пасторе опять взяла верх его глупость. С трибуны академии он усомнился в том, что "арийская раса хоть на гран, хоть в чем-нибудь лучше семитской. Иль в чем-то -- хуже". Доброму королю речь сия не понравилась. Он велел вырывать дураку по зубу в день, пока тот не передумает. Но дурак не унялся когда и зубы закончились... Добрый король придумал привести дочь того дурака и делать с ней Бог весть что, пока тот не одумается. Тогда Эйлер лишил себя последнего глаза, ибо дочь его -- умерла у него на глазах... Лишь тогда король отпустил его. Вот такую историю рассказал мне отец -- старый Зюсс". Помню, как сидел я перед горящим камином в кабинете мудрого Зюсса и не знал, что сказать. Матушка говорила, что мать ее замучили в прусских застенках, но никогда не объясняла как и -- за что. Сложно объяснять малышу, - почему отец дал убить свою дочь... После долгого молчания старый банкир откашлялся и сказал: - "Мой отец сказал мне, - "Все в этой жизни продается и покупается. Если бы не этот дурак, люди нашего короля пришли б -- и за мной... В Торе сказано: "Око за око и зуб за зуб!" Этот глупец лишился глаз и зубов, теперь ты -- юный Зюсс должен ему. Ты должен ему -- оба глаза и зубы, и пока не расплатишься -- Долг на тебе перед Господом!" Я спросил у отца, - как же мне без глаз и зубов? На что отец отвечал мне: "Так - выкупи их! Все в жизни продается и покупается. Во сколько ты ценишь глаза и зубы свои, юный Зюсс? Ровно столько и стоят они перед Господом! Именно во столько Он тебя и будет ценить!" Прошли годы и однажды ко мне пришли и сказали: "Одна госпожа хочет открыть кредит в вашем банке". Я открыл бумаги и сразу же увидал, -- кто пришел ко мне за кредитами. Я сказал себе: "Боже ж мой, боже ж мой -- не внучка ли это того самого Эйлера, о коем мне когда-то рассказал папа-Зюсс? Да, по всему выходит, что это -- она. Я должен выкупить у нее мои зубы с глазами, но - как? Что есть у бедного Зюсса, кроме его процентов, да пфеннигов?" Я еще раз просмотрел бумаги и увидал, что ей нужно. Я подумал: "Может быть, эта девочка -- умная? Она поймет, что скидка на пол-процента кредитной ставки, это все, что может ей дать бедный Зюсс. Тогда я расплачусь с ней за зубы и глаза ее дедушки!" Девочка оказалась умна. Да и не один Зюсс с ней расплачивался. Вскоре она стала самой богатой девочкой мира и я уж и впрямь решил, что она -- умная. Но оказалась, что она такая же, как - ее глупый дед! В одну долгую и холодную зиму она вышла на улицу и принялась строить дома для всех Зюссов, бежавших из вашей страны. Какое дело было ей -- Госпоже Баронессе до всех беглых Зюссов?! Но она построила дома им и умерла. И я сказал себе: "Все в этом мире продается и покупается. Девочка сделала дом для такого же Зюсса, как я, когда он не мог заплатить, стало быть я -- в долгу и должен с кем-нибудь расплатиться за жизнь этой девочки". Не успел я подумать, как ко мне постучали, сказав: "Там один мальчик хочет снять деньги со счета его умершей матери. Той самой матери..." Я сказал себе: "Боже ж мой... Господь милостив, - он дал мне шанс самому расплатится с долгом в целую жизнь!" Я пришел и увидел, что мальчик еще слишком мал, чтоб быть умным, поэтому я подумал чуток за него. Я сказал себе: "Если мальчик сможет выучить то, что ему нужно выучить в столь малый срок, стало быть он -- умен и примет от меня то, что я сочту уплатою моего долга!" Ты выказал себя умным мальчиком. Так за что ж ты меня хочешь благодарить? Я -- банкир. Я -- гешефтмахер. Я знаю, что все продается и -- покупается. Это я тем учением выкупил у тебя долг мой. Я рад, что тебе оно пригодилось". Я доложил, как выдвинулся на службе у Государыни, но боюсь, что мог рассказом сиим создать неверное впечатление. Да, Мария Федоровна была скуповата, но -- очень добра и практична. Мы -- пять особых выпускников Абвершуле состояли при ней -- личной свитою и обязаны были сопровождать Государыню всякий раз, когда она была в Зимнем. Наша работа в Экспортном комитете отбирала у нас много сил, но к счастью мы быстро научили всему "родных лиц и товарищей" и львиную долю ревизий с проверками вели -- "студиозусы" из ведомства Аракчеева. Мы же, будучи "личной Охраною Государыни", больше занимались тем, что стояли на часах, наблюдая встречи августейшей четы. Павел вечно чудил, поэтому на обедах в день встречи, Государыня начинала ему выговаривать. Павел не понимал, - что же именно он натворил и Мария Федоровна в слезах убегала из-за стола. Все беседы их состояли в том, что Государыня плакала, а Государь так сильно любил Государыню, что готов был стоять часами на коленях у ее ног, лишь бы она -- не рыдала. Сердце у Ее Величества было отходчиво, и ссоры приводили к тому, что она просила у Павла -- так больше не делать, а он во всем соглашался. Она говорила: - "Ах, Пауль, ах, милый Пауль, пожалуйста перестаньте глупить, ибо вы в такие минуты очень похожи на моего отца. Он разорил мой родной Вюртемберг. Россия больше Вюртемберга и разорять ее можно дольше, но... Мы должны жить по средствам. У России их больше, чем у Вюртемберга, но и они -- не безграничны. С этого дня мы живем -- основательно и практично". Государыня говорила эти слова, не понимая самого важного. Когда Мария Федоровна волновалась, она, не замечая того, переходила на плавный и певучий "хохдойч" ее юности. Речь ее текла, как ручей, без запинки и остановки и понять ее мог только лишь человек, талантливый к языкам, или тот, кто с детства говорил на "хохдойче". Павел был -- ни тем, ни -- другим. Он просто любил свою "Марихен", хотел ее успокоить, и ему дела не было до того, что она там -- бормочет. В такие минуты Государь, как большой послушный щенок, устраивался поудобнее головою на животе Государыни и был похож на большого слюнявого мопса, млевшего от одних звуков речи хозяйки, но -- даже и не пытавшегося ее понимать. Он даже вздыхал в моменты, когда Мария Федоровна замирала, набирая в грудь больше воздуха, чтобы выдать очередную фразу из быстрых, певучих слов и этим -- совсем уподоблялся дремлющей, домашней собачке. Может быть, поговори они хоть раз по душам, дело и не дошло бы до худшего. Но у государыни было одно достоинство, обращавшееся при общении с Павлом в чудовищный недостаток. Государыня была очень начитанна. Она была без ума от любимого ею Гете, часами могла читать наизусть шекспировские сонеты и обожала француза Расина. От этого, как у всякого образованного человека, речь ее была очень красивой -- изобилующей эпитетами и эзоповым языком. В общении с Павлом всегда получалось, что Государыня говорила ему все "красивою, народною речью", а тот не мог понять -- ничегошеньки. Государыня говорила: "Мы будем жить практично и основательно". В реальности же звучало: "Quadratisch und praktisch". Перевести это дословно -- ни за что не получится. Что значит - "квадратно"? Тут надо знать, что в Южной Германии слово "квадратный" -- антипод слова "круглый", а "круглыми" там зовут: дураков, мужеложцев, либералов, фантазеров, рассеянных и вообще -- людей, не вызывающих никакого доверия. (Именно поэтому я перевожу "Quadratisch", как "основательный", хотя это и не передает все истинные нюансы.) Что значит -- "praktisch"? Я перевел сие, как "практичный", но... В том же Вюртемберге на мясной лавке можно увидеть: "практичная колбаса". А на сдаваемом доме: "практичные комнаты". Еще можно встретить "практичные цены", "практичные развлечения" (в том числе и в борделе!) и даже... "практичные деньги". Слово "praktisch" недаром считается одним из наиболее употребляемых и многозначных слов немецкого языка. Теперь поймите, что я привел один -- весьма понятный пример и вообразите, что Мария Федоровна непрерывно сыпала такими оборотами и сочетаниями, что... Попробуйте перевести на немецкий: "С суконным рылом в калашный ряд"; "Попал, как кур во щи"; "Утро вечера -- мудренее". Даже если вы и найдете точное соответствие, благовоспитанный немец, мягко говоря, изумится -- неужто существуют куриные щи, и что имеется в виду под сочетанием "суконное рыло"? Но любой русский, любящий и чувствующий свой язык и правильно вставляющий в свою речь подобные обороты, вызовет у любого русского -- невольное уважение. Это -- своего рода талант: правильно и красиво говорить на родном языке. У Марии Федоровны был сей талант, но Павел, увы, не понимал немецкого языка! И вот однажды произошло то, что должно было когда-нибудь произойти. Государыня в очередной раз просила "милого Пауля" хоть чуток образумиться, тот согласно поддакивал, потихоньку засыпая на теплом и уютном женином животе, когда Мария Федоровна зачем-то подняла его голову и увидала в глазах Императора... Девственную пустоту. На дворе был февраль 1801 года. Я никогда не забуду отчаянный крик Государыни. Она сбросила голову Императора со своего живота, стала как-то брезгливо отряхиваться и смотрела при этом на Государя, как усталая домохозяйка на старого шпица. Затем она вышла, а Павел побежал за ней следом. Мы еще долго стояли навытяжку, когда Леша Орлов вдруг изрек: - "Он все-таки умудрился разбить ее доброе, но -- практичное сердце", - Павлу оставалось жить меньше месяца. Но погиб он не из-за ярости Государыни. Обесценивание рубля больней всего ударило армию. Павел, якобы сберегая казну, не желал увеличить "армейскую пайку" и к 1800 году месячного солдатского жалованья не хватало на половину буханки черного хлеба. Среди служивых поднялись волнения и Павел решил "выпустить пар", послав людей в Итальянский поход. Что происходило в этом походе -- много раз всеми описано, для нас же важней всего то, что девять десятых армии остались в горах. Не из-за того, что в них стреляли французы. Из-за холода с голодом. Впрочем, Суворов оставался Суворовым и даже в этих условиях вывел людей. Павловская администрация была столь рада сему, что всех участников перехода осыпали орденами, а Суворова произвели в генералиссимусы. Наши были уже в австрийском Тироле, когда... Когда совершенно непостижимым образом Наследник Константин угодил в плен. Самое страшное было в том, что Суворов командовал армией и -- не уберег цесаревича. А все знали -- насколько Павел любит своих сыновей... Тогда Александр Васильевич умер. Когда в столице узнали об этом, Государь напугался, что его обвинят в этой смерти и сделал вид, что Суворов -- жив. Карета с якобы живым Александром Васильевичем проехала по России и пару суток стояла перед Зимним Дворцом. При этом ее натерли молотым чесноком и обрызгали литрами французских духов, но... трупный запах все равно расходился по площади. Люди с ужасом смотрели на эту карету и только крестились, говоря меж собой: "Это за Курносым прибыла -- Курносая". В конце визита Павел вышел на ступени пред Зимним, и обратился к безмолвной карете с речью, прославлявшей Суворова и.... Ежели Суворов был жив, как получилось, что его карета два дня стояла перед Дворцом, а Государь только сейчас вышел, чтобы приветствовать полководца?! Авторитет Павла в армии стал попросту отрицательным! В войсках говорили: "Все мы -- смертны и даже если Александр Васильевич и погиб, нужно было похоронить его со всей Почестью, а не томить тело без погребения! Государь мстит за сына Александру Васильевичу!" По понятным причинам Церковь отказалась хоронить Суворова в освященной земле, а Павел не решился брать грех Суворова на душу. Карета с телом покойного еще раз проехала по Империи и гарнизонные командиры тех городов, где ползла сия колымага, давали временный отпуск своим офицерам. Так что к концу пути карету несли на руках. В родовом поместье Суворова процессию ждала целая делегация из высших духовных чинов Русской Церкви, кои на свой