екунду магнитофон зашипел слегка и вдруг произнес голосом Зинаиды Олеговны: - Беспокойно лежится мне, Харитон. Чувствую ясно, как приближается суд. Уже трубят вокруг трубы, уже несутся по небу всадники, и апокалипсис вершится на наших глазах. - Мама, мама, - ответил ей сам Харитон в магнитофоне. - Ложись, пожалуйста, спать. Эффект - в виде выражения Харитонова лица - очевидно, удовлетворил Леонидова. Остановив пленку, он захихикал с чрезвычайно довольным видом. Харитон задыхался. - Это что, моя квартира прослушивается отсюда? - Как ты догадался? - хихикал Алексей. - Вот сообразительный черт! Ладно, ладно, не раздувай ноздри - не только твоя. Всех можно прослушать, весь райком, весь исполком, все спецквартиры и спецдома, за исключением баевского дома и моей квартиры. Все кабинеты здешние, за исключением опять же баевского и моего - отгадай почему? Правильно - потому что мы все это и придумали. Ну, вернее, придумал-то я, Баев только пользовался - особые папочки подшивал. Это ведь моя специализация в институте была, чтоб ты знал - технические средства дознания. Я и в Зольск-то приехал поначалу практиковаться - с нуля вот эту комнатку соорудил. Ну, чего ты на меня вылупился, как на врага народа?! Ты же теперь и будешь ею пользоваться. - А где жучки? - В телефонах, разумеется. Где же им быть? У тебя возле дивана стоит. Харитон полез опять за папиросами, прикурил. Руки его дрожали. - Когда ж ты успеваешь за всеми подслушивать? - Я и не стараюсь за всеми. Кому это нужно? Так уж, иногда зайдешь на досуге - покурить, кнопочками пощелкать. Бывает, что-нибудь любопытное и услышишь. А иногда Баев попросит последить за кем-нибудь. Ну, тогда ставишь магнитофон писать, потом прокручиваешь. - А дальше? - А чего дальше? Дальше Баев на крючок сажает того, кого ему нужно, а мне спасибо говорит. Так или иначе все у него на крючке сидели. Кроме меня, хе-хе. Ивана Иваныча, кстати, застукали мы вот так на воровстве со стройки. Ну, знаешь, через пустырь от тебя исполкомовский дом строится. Думаешь, почему так долго? Да потому что Иван Иваныч наш грузовиками оттуда кирпич и известку в дачный поселок возил. Сам строился и другим продавал. - Почему ж не посадили? - А на хрена? Мужик он покладистый. На крючке - так и вовсе ручной. С Баевым, я так думаю, поделился по-братски. Материальчик-то, впрочем, хранится. Так что будешь и ты его за жабры держать. - А на меня материальчик тоже хранится? - щурясь от дыма, поинтересовался Харитон. - Не знаю, не знаю, приятель, - улыбался Леонидов. - Посмотришь сам у Баева в закромах. Что до меня касательно, то материальчик я на тебя собирал исключительно дружеский. И старику, прошу заметить, никогда на тебя не ябедничал. Одно время, помню, зело полюбил я сюда ходить, когда вел ты дело некой гражданки Лавреневой. - Сволочь! - не выдержал Харитон, вскочил со стула, нервно прошагал до двери и обратно. - Конечно, - снова захихикал Алексей. - Дождешься от тебя доброго слова. А ведь, прошу заметить, старик так и не узнал, почему это расхитительница социалистической собственности Акулина Лавренева отделалась за все про все годом принудработ. Хе-хе! А твоя метода допросов мне очень понравилась. Свист на этот счет - тоже парень не промах, спецквартирку его любопытственно бывает послушать, но до тебя, спору нет, ему далеко. Захожу к тебе, бывало, в кабинет на другой день, и все думаю, где же это вы тут вытворяли все? Неужто на том куцем диванчике? Хотел было даже стремянку на кладбище снести, к твоему окну придвинуть, да постеснялся. Природная застенчивость, увы, с рождения лишает меня в этой жизни самого интересного. - Ладно, заткнись, - уже спокойнее попросил Харитон, прошелся по комнате, разглядывая аппаратуру. Похоже, он начал все же собираться с мыслями. - Скажи, а квартиру Кузькина можно прослушать? - спросил он через некоторое время. - Увы, - развел руками Алексей. - Телефона у него нет. Опрометчивый был шаг - поселить прокурора в нетелефонизированном районе. Недоглядел в свое время Степан Ибрагимович. Впрочем, панику-то с этим Кузькиным развели, по-моему, напрасно. Пустое это все. Мог ведь просто погорячиться человек, или нервы сдали. Хотя посадить-то его все равно, конечно, не мешало бы. Тебе ведь сейчас так и так какой-нибудь сюжетец покрупней разыграть нужно, рвение выказать. А он фигура подходящая. - Почему? - Ну, как почему? Райком без директивы трогать нельзя - уже дважды целиком выгребали. Исполком пока тоже не стоит - лучше Ивана Иваныча ты сейчас никого не найдешь. А кто еще у тебя есть? Вольф что ли - это не серьезно. А вот Кузькина вполне можно было б в хороший крупный сюжет вставить - тем более, раз и повод есть подходящий. Подойдя к окну, Харитон отдернул занавеску, несколько времени постоял в задумчивости, глядя на патефон, потом вдруг покрутил ручку, и опустил на завертевшуюся пластинку иглу. В медной трубе послышались щелчки, треск, затем заиграла музыка - поначалу просто печальная, затем - уже громче - печальная и тревожная одновременно; вскоре запел на незнакомом языке мужской бас. Эта самая пластинка и играла той ночью, когда подходила к его раскрытому окну Вероника. Смяв в пепельнице папиросу, Харитон засунул руки в карманы галифе и минуту слушал молча, прислонясь спиной к стене. - Что это такое? - спросил он. - Реквием Моцарта, - сказал Алексей. - А что, голуба, пробрало тебя тогда? Харитон не ответил и, повернувшись спиной к Леонидову, стал смотреть в окно. Полная золотая луна стояла прямо над куполом церкви - как бы вместо креста. Глядя на нее, почему-то вспомнил он вдруг, как месяц назад в Москве, в парке Горького, уже поздно вечером сидели они на скамейке с Верой Андреевной. Он что-то рассказывал ей - кажется, о позднем классицизме в архитектуре, об ампире, как воплощении государственного могущества. Она слушала его с интересом, улыбалась, а над деревьями всходила такая же точно луна. Рассказывая, он думал все, нельзя ли теперь попробовать поцеловать ее. Сердце его билось часто, но он так и не решился - побоялся поспешить, смазать неловкостью проведенное вдвоем воскресение. Куда торопиться, рассудил он тогда. Что-то делалось все более кисло в душе Харитона. От музыки ли этой, от воспоминаний о Вере. Что-то ведь нужно будет еще придумать для Алексея. Правды он не поймет. Как же глупо все получилось. Тоска, тоска... - Слушай, Леонидов, - сказал он вдруг, не оборачиваясь, - Ты, вообще говоря, твердо уверен, что все это нужно? - Что - это? - не понял тот. - Ну, то что мы делали все это время при Баеве. Все эти сюжеты. В таком количестве. - Что это ты вдруг, приятель, идиотские вопросы задавать начал? - Почему же идиотские? - обернулся, наконец, Харитон, посмотрел в глаза Леонидову. - Ты считаешь, все это так и нужно? - А ты считаешь, Баев этим от любви к искусству занимался? - Откуда мне знать. Тебе с твоими связями виднее. - Тебе тоже будет теперь виднее, не беспокойся. Скорректируют тебе завтра планчик из управления, будешь тогда рассуждать на философские темы. Чтобы удержаться здесь, и меня не подвести, Баева ты должен будешь переплюнуть уже до конца квартала - это ты учти. - Переплюнуть? - повторил Харитон и, поморщившись, потер лоб ладонью. - Но ведь это абсурд, Леонидов. - Что - абсурд? - Ты понимаешь, о чем я говорю. Вот этот "планчик" - абсурд. - Что-то ты не в себе сегодня, - внимательно посмотрел на него Алексей. - Это не абсурд, дорогой мой, это государственная карательная система, она же система профилактики и устрашения. Мы с тобой работаем в ней. А задумываться о ее устройстве - не наша задача. И задумываться, прошу заметить, ты начал очень не вовремя. Харитон помолчал немного, затем вздохнул и махнул рукой. - Значит, по-твоему, так и нужно, да? - пробормотал он. - На благо государства, для общей пользы, и все такое. Леонидов все смотрел на него, потом, наконец, усмехнулся. - На твое благо это нужно. На твое и на мое тоже. Такая это жизнь, голубчик, мы так попали с тобой. И попали удачно. Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше, все прочее - от лукавого. Все люди живут ради удовольствия. А мы с тобой, ты и я - элита. Нам позволено многое, потому что другим не позволено ничего. И думать нам с тобой надо только о том, как удержаться в ней. Знаешь, дружище, если можно было б иметь все то, что мы с тобой имеем, разводя гладиолусы, я бы с удовольствием разводил гладиолусы. Но вот так устроена жизнь - чтобы выплыть самому, приходится постоянно топить других. А почему она так устроена, Харитоша, что такое хорошо, и что такое плохо, пусть размышляют те, кто оказался в ней на дне. Им ничего другого не остается. Оборвав музыку на полуфразе, Харитон снял иглу с пластинки, вернулся к своему стулу, сел, взял со стола приказ и, закурив, бог знает какую уже за этот день, папиросу, минуту молча смотрел в него. - Ну, будем тогда выплывать вместе, - сказал он, наконец. - И хоть друг друга не топить, так? Леонидов рассмеялся. - Пойдем-ка тяпнем коньячку, философ, закусим дынькой, с Вероникой тебя познакомлю. Обмыть надо все же шпалу твою. Харитон недолго задержался в кабинете у Алексея. Коньяку выпил всего одну стопку, съел ломоть дыни. Какая-то злая не вполне еще определенная решимость постепенно вытесняла в душе его растерянность и досаду. "Главный теперь в этом городке," - несколько раз повторил он про себя, и не то, чтобы радость, но какое-то особое упоение чувствовал он от этого. Оставшаяся неудовлетворенной страсть его к Вере Андреевне, которую подавил он в себе по приказу Баева, страсть, разрешившаяся так нелепо, снова как будто оживала в нем, но теперь по-иному. Мысль о том, чем мог бы стать он для нее в этом новом образе "главного", была мучительна, будоражила разум, требовала исхода. Запоздалая ненависть к Баеву, ненависть к непоправимому капризу судьбы, лишившей его одной из главных человеческих радостей, ненависть вообще - ни к кому конкретно, терзала его. Но ненависть эта могла теперь в любое время найти себе достойный исход - он почти физически, чем далее, тем более, ощущал это, и вот в этом-то было упоение ею. И сами терзания становились поэтому отчасти даже приятны. Коньяк был вовсе не нужен ему теперь. Он не хотел расслабляться - рюмки было довольно. Мысли его делались все быстрее, поспешно сменяли друг друга, оставляя скрытыми звенья ассоциаций. Топить, чтобы удержаться. И чтобы не было больше в жизни его нелепых ошибок. Система устрашения - это звучит. Он работает в этой системе. Он главный в ней в этом городке. Нет, что касается его, то он не хотел бы выращивать гладиолусы. Что это нашло на него? Луна, ампир, чертово колесо. Государственное могущество. Да, государственное могущество. Леонидов может не беспокоится - если надо, он переплюнет Баева. Леонидов, впрочем, и не беспокоился вовсе - ерничал и подхихикивал сам себе по обыкновению. Кстати, судя по тому, как Вероника уселась к нему на колени, одной рукой обняв его за плечи, покуда выпивали они и закусывали дыней, трудно было предположить, что она приходится ему кузиной. Вероника, впрочем, игриво улыбалась и самому Харитону. Но вскоре он оставил их вдвоем и, захватив с собою приказ, прямиком направился в баевский кабинет. В бывший баевский кабинет. Лиза с растерянным видом встала из-за стола навстречу ему, отперла дверь кабинета и отдала ему ключ. Он прошел наискосок к креслу Степана Ибрагимовича, сел в него. Кресло оказалось удобным, мягким. Он огляделся по сторонам. На столе в беспорядке валялись бумаги, большой напольный сейф был приоткрыт, и ключ торчал из замочной скважины. Наугад он взял со стола какой-то лист, прочитал его. Это оказалась недельной давности телефонограмма из областного управления, предписывавшая райотделам НКВД усилить борьбу с вражескими элементами в "Союзе воинствующих безбожников". Харитон курировал это направление еще в прошлом году. Из двадцати тысяч членов союза, насчитывавшихся в их районе, не меньше тысячи, включая поголовно всю верхушку, уже сидело в лагерях. Зазвонил телефон на столе. Он поднял трубку. - Тут к вам Тигранян пришел, - сказала ему Лиза - заговорила вдруг с ним на "вы". - Пусть заходит. Открылась дверь, и улыбающийся Григол зашагал к нему через кабинет. Еще с половины пути он протянул ему руку для пожатия. Харитон пожал ее, когда он подошел, не вставая с кресла. - Поздравляю, поздравляю, Харитон Петрович! Рад за вас, страшно рад. - Ты-то чего сразу на "вы"? - поморщился он. - А как же иначе? Субординация, Харитон Петрович - привыкайте. - Ладно, перестань, - махнул он рукой. - Это при посторонних. А так не нужно. - Причитается с тебя теперь, - ласково прищурился Григол. - Когда обмывать будем - кабинет, шпалу? - Успеется. Сначала работу нужно наладить. - Да, работать много придется, - сразу затуманился тот. - Наверстывать. Прозевали мы врагов народа в нашей же среде, недоглядели - это надо признать. Но есть хорошая новость, Харитон Петрович - я ведь зачем пришел - Кузькина наши ребята взяли. Что теперь делать будем? - Где взяли? - На вокзале - только что - за десять минут до московского поезда. С вещами уже был, паразит, и два билета купил. Не признается пока - для кого второй. - Допроси-ка его лично, Григол. Постарайся разузнать, что эта петрушка значила - с Гвоздевым. Узнаешь - позвони, будем решать по обстоятельствам. Ты, кстати, в бумагах у него ничего не нашел? - Ничего такого, - прицокнув языком, покачал он головой. - Но я думаю, проясним, в чем дело. Он сейчас вялый после ареста - самое время допрашивать. - Давай, - кивнул ему Харитон. - Действуй. Тигранян кивнул и пошел обратно к двери. Визит его помог Харитону войти в рабочий ритм. Сумятица чувств постепенно сменялась в его голове привычной деловой расчетливостью. Он отыскал на столе чистый лист бумаги, взял карандаш и принялся набрасывать план - что нужно было предпринять ему в первую очередь. Не терпящих отлагательства дел было множество. Судя по всему, предстояло ему провести здесь всю ночь. Исписав половину листа, он сразу взялся за телефон и набрал номер. - Спасский говорит. Малькова немедленно на освобождение и ко мне в кабинет. И повежливее там с ним. Вернув на рычаги трубку, и глядя в составленный план, он в задумчивости постучал карандашом по столу. Прежде всего предстояло ему что-то решать с Верой Андреевной. Баев собирался квалифицировать сердечный приступ. Но едва ли Леонидову это покажется правдоподобным. Или все же объяснить ему все, как есть? Нет, не поймет. Хорошо еще, никто не видел его там сегодня. Надо будет теперь дождаться, пока кто-нибудь не придет от них, а там смотреть по обстоятельствам. Эх, еще ведь и с матерью теперь возня - похороны, поминки, соболезнования, всякая ерунда. Придется изображать большое безутешное горе. С Верой-то все могло быть иначе. Совсем иначе... В сторону. Не думать об этом. Значит так. Перед Мальковым извиниться, поговорить по душам. Со Свистом тоже переговорить. С Кузькиным и с Гвоздевым решать - пусть Григол над сюжетом думает, у него теперь задачи поважнее. Что далее? Баевские бумаги пересмотреть, со всеми разобраться. После общее собрание созвать - но это уж можно завтра - приструнить всех как следует, чтобы новую руку почувствовали, не расслаблялись. Дальше. "Баева переплюнуть" - для этого, не мешкая, нужно новые направления разрабатывать. Наметки у него есть. С кадровыми перестановками тоже не затягивать - но это вместе с Алексеем решать. В управление съездить. Снова зазвонил телефон. - Да, - поднял он трубку. - Товарищ Спасский, это Голиков - от главного входа, - сказал ему в трубке голос все того же охранника. - Тут ваша мать пришла - говорит, ей к вам по делу срочно нужно. Только она, как бы это... в халате. Пропустить? глава 37. КАРМА Когда надзиратель вывел Глеба из одиночки, провел двумя тюремными коридорами и привел в результате в ту же камеру - к Гвоздеву и Вольфу, где пробыл он первые свои два часа за решеткой, обрадованный Глеб был уверен, конечно, что перевели его благодаря Паше, и отчасти не ошибался. Одиночка, где сидел он, освобождена была для того, чтобы посадить туда Пашу. Вообще говоря, обе камеры эти - два на три метра - были совершенно одинаковыми. Иван Сергеевич встретил его изумленным взглядом и энергичным рукопожатием. - Этого не может быть, - покачал он головой. - Каким образом вы опять здесь? - С вами лучше, - улыбался Глеб. - Здравствуйте, Евгений Иванович, - поздоровался он с Вольфом. Тот печально кивнул ему, не вставая с топчана. - Этого не может быть, - повторил Гвоздев. - Почему же, Иван Сергеевич? Я специально попросился к вам. - То есть, как это попросились? У кого это вы попросились? - У брата. У меня ведь брат здешний прокурор. Брови на лице Гвоздева, поднявшись, плотно потеснили морщины на лбу. - Присаживайтесь-ка, - указал он Глебу место на топчане рядом с Вольфом, и сам уселся на табурет. - Как же вы мне в прошлый раз об этом не сказали? Так вы к нему сюда приехали из Ростова? Нет, ничего не понимаю, - развел он руками. - Давайте уточним - как он выглядит ваш брат? Вашего же возраста, немного повыше вас, русый, волосы короткие на пробор, с серьезным лицом, так? - Так. - А вы знаете, что не далее как вчерашним вечером он выступал обвинителем на судебном слушании моего дела? - Да что вы, Иван Сергеевич? Вас судили вчера? - Вроде того. Как зовут вашего брата? - Кузькин Павел Иванович. - Кузькин Павел Иванович, - повторил Гвоздев, в задумчивости поцокал языком. - Ах, вот оно что. Ну, теперь мне кое-что становится ясно. Но почему у вас разные фамилии? Он не родной ваш брат? - Названный. Но по сути - родной. Даже, может быть, ближе родного. - А вы знаете, что, вероятнее всего, он тоже уже арестован? - Почему? - испугался Глеб. - Потому что нас троих - вас, меня и его - собираются впихнуть в организацию. - Куда? - Ну, состряпать общее дело, пришить групповуху. Сегодня на допросе с меня уже пытались получить соответствующие показания. Потому-то я и удивляюсь, что вы здесь. Это явный недосмотр. Когда вы разговаривали с ним? - Вчера. - Во сколько? - Часов около шести, я думаю. - Ну, да. Значит, еще до суда. Все дело в том, Глеб, что ваш брат совершенно неожиданно заступился за меня на суде. - Он иначе и не мог - ведь вы ни в чем не виноваты. Он очень порядочный человек. Так что же вам присудили? - Ничего. Заседание отложили и, думаю, что больше уже не соберут. Но эта порядочность может дорого обойтись ему. Я, признаться, не очень понимаю, каким образом он работал здесь до сих пор. - Он всего два месяца здесь. - Не так уж мало для порядочного человека в этой должности. Все это очень странно, на самом деле. Главное, он не мог не понимать, что для меня это ровном счетом ничего не изменит, и все-таки заступился. Я было думал поначалу, что у него имеется какой-то свой расчет, какие-то договоренности, или я уж не знаю, что. Но, судя по всему, он просто разозлил НКВД, и его самого решили пристегнуть к моему делу. И вас заодно. Или нас обоих к нему. Если его не арестовали еще, то, по крайней мере, готовятся. Во всяком случае, перевести вас сюда сегодня он никак не мог - это точно. Это явное недоразумение, и мы должны воспользоваться им, - Гвоздев задумался на некоторое время. - А, впрочем, что же мы можем предпринять? - пожал он плечами. - Если б нам было хотя бы, что скрывать, тогда можно было о чем-то договариваться, а так. В сущности, им действительно может быть наплевать, вместе мы сидим или порознь. Единственное, что со своей стороны я могу вам обещать - то, что ничего против вас не подпишу. В этом можете быть уверены, и, если будут говорить вам обратное, не верьте. - Я тоже не подпишу, - пообещал Глеб. - Вы-то как раз не зарекайтесь, - сказал Иван Сергеевич. - Вы ведь еще не знаете, что такое здешнее следствие. Хотя, если не подпишете, вам же будет лучше. Мне-то вы испортить реноме уже никак не сможете, об этом не беспокойтесь, а вот вам со мной лучше не связываться - так что, если сможете, держитесь... А, впрочем, пустое все это, - подумав еще, добавил он. - Если есть у них какие-то планы насчет вас, никуда от них не денетесь. Ни вы, ни брат ваш. - Неужели, вы думаете, его могут арестовать? - беспокойно спросил Глеб. - А у него что, бронь какая-нибудь особая имеется? - Он юрист профессиональный. Он во всех этих делах, знаете, как хорошо разбирается. - Это здорово, конечно, - невесело усмехнулся Гвоздев. - Только, знаете, здесь ведь не суд присяжных решения принимает. - Известно, что суд присяжных, - вступил вдруг в разговор молчавший до сих пор Вольф, - как орган, состоящий из непрофессионалов, приводил к самым серьезным в истории юриспруденции судебным ошибкам. - Вы не беспокойтесь, - успокоил его Иван Сергеевич. - Вам он тоже не грозит. Получите срок от самой что ни на есть профессиональной тройки. Без всяких ошибок. Как только разговор коснулся его судьбы, Евгений Иванович заметно взволновался, поднялся на ноги, прошелся по камере. - Я думаю, все же они разберутся. Вы сами видите, что есть среди них порядочные люди. - Я вижу пока только, что этих порядочных людей именуют здесь "руководитель антисоветской группы". И надежд на светлое будущее - ни на мое, ни на ваше - мне это отнюдь не внушает. Вольф вдруг возбужденно всплеснул руками. - Ну, почему? - плаксиво произнес он. - Почему так всегда у вас - все ваши красивые рассуждения нигде не пересекаются с действительностью? Гвоздев удивленно посмотрел на него. - О чем вы, Евгений Иванович? Какие еще красивые рассуждения? С чем они не пересекаются? - С действительностью! - жалобно воскликнул Вольф. - Да, да, вы понимаете, о чем я говорю. Вы уже третий день толкуете мне здесь о Божественном провидении, о карме, о высшей справедливости, и где же это все? Где она ваша справедливость? Почему Бог не наказывает этих людей - тех, которые засадили нас сюда? Почему они все веселятся и прекрасно чувствуют себя? Почему так у вас выходит, что порядочный человек, отыскавшийся среди них, тут же должен попасть за решетку? Это, по-вашему, высшая справедливость? - Именно это, - серьезно подтвердил Гвоздев. - Да ну вас, - махнул Вольф рукой. - Что вы так разволновались, Евгений Иванович? - пожал плечами Иван Сергеевич. - Представьте себе, именно это и есть справедливость - самая что ни на есть высшая, как вы удачно выразились. Вот ведь любопытный вы человек, - разулыбался он вдруг. - В Бога не верите ни на грош, а высшую справедливость вынь да положь вам тем не менее. - Почему не верю? - измученно как-то пробормотал Вольф. - Во что, по-вашему, здесь еще остается верить? - Ну да, ну да. На безрыбье и рак - рыба. Так вот, дражайший мой Евгений Иванович, чтобы вы знали, наказание в нашей жизни надобно еще заслужить. Божественное провидение, как вы опять же удачно выразились, ведет по этой жизни того, кого еще имеет смысл куда-то вести. - Кого Бог наказывает, того любит, - добавил Глеб. - Именно так. Не подвержены несчастьям в этой жизни две категории людей - либо абсолютные праведники, либо - и таких, увы, большинство - грешники, которым никакие испытания ничего уже не помогут ни искупить, ни понять. Но это вовсе не означает, уважаемый Евгений Иванович, что справедливое возмездие никогда не настигнет их. Оно настигнет их неизбежно - в следующей жизни, либо уж на страшном суде, и завидовать им, поверьте, совсем не стоит. Вольф поморщился мучительно, снова безнадежно как-то махнул рукой и отошел к окну. - Знаете, Иван Сергеевич, что я подумал сегодня, - сразу очень оживился Глеб, как только разговор повернул к тому, ради чего и рвался он в эту камеру. - Ведь это не как христианскую доблесть надо понимать - молиться за тех, кто мучает тебя - а как естественный порыв человека. Он мучает тебя, может быть, даже пытает - ты за себя не беспокойся - ты за него переживай, представь себе и ужаснись - какое же несчастье случилось с его душой, что стал он таким. Молись за него, за кого же еще молиться, если не за него? Ведь это самое страшное, что может случится с человеком в этой жизни - стать злодеем. - Ну, о себе-то, положим, тоже следует подумать, - заметил Гвоздев. - Понять, по крайней мере, за что тебе это? - И радоваться, что можешь искупить, да? Евгений Иванович, обернувшись от решетки, поочередно смотрел на них скорбным взглядом. - Я вот что только понять не могу, Иван Сергеевич, - продолжил Глеб. - Вот апокалипсис - вы говорили прошлый раз, что верите в него... - Пардон, - перебил его Гвоздев. - Я не говорил, что верю в него, я говорил, что вижу его вокруг себя. Это, согласитесь, разные вещи. - Ну, да, тем более, - кивнул Глеб. - Так что же он такое, по-вашему? Как соотнести его с законом кармы, законом справедливости? Что это - зло, вышедшее из под контроля Высшего Разума? Пиршество черных сил? Победа Дьявола? - Да, я понимаю ваш вопрос, Глеб, - кивнул Иван Сергеевич. - Знаете, прежде чем ответить на него, я хотел бы заметить вам - есть одна очевидная несуразица в представлении всякого, скажем так, истинного христианина о Дьяволе. Ведь всякий истинный христианин знает, что жизнь на Земле завершится Царством Божьим - гармонией, в которой Дьяволу места не будет, из которой силам зла предстоит низвергнутыми быть в геенну огненную. Но, позвольте, если уж любая набожная бабулька знает это точно, если все это стократ предсказано и определено, неужели сам Дьявол - мудрый искуситель человечества, великий черный Дух - может питать на этот счет какие-то иллюзии. Что же он враг самому себе? Нет, извините - одно из двух. Если есть Дьявол - в общепринятом христианском представлении - как отпадший от Бога владыка Зла, то нет места пророчествам и откровениям, и ничего еще не предопределено вперед. Если же мы знаем нечто прекрасное о нашем будущем - а знают это не только христиане - решительно все религии мира - то мир горний един. - Значит, по-вашему, Дьявола не существует? - спросил вдруг Вольф. Гвоздев обернулся к нему с любопытством. - Я бы не выразился столь определенно, уважаемый Евгений Иванович, - сказал он, чуть улыбнувшись. - То, что существует точно - это укоренившаяся путаница в представлениях человечества о Дьяволе. В одном лице людьми смешиваются два понятия - я бы определил их - "Дьявол искушающий" и "Дьявол, творящий зло". - Так все-таки есть Дьявол, творящий зло? - спросил теперь Глеб. - Я сказал - в представлении людей. В действительности же, я полагаю, что правильнее было бы назвать его - Дух-Вершитель кармы. Это Дух, который призван наказывать, воздавать по заслугам и устанавливать справедливость. Ведь Господь милосерден, не так ли Глеб? - Так, - тихо произнес тот, не сводя с Гвоздева восхищенного взгляда. Видно было, что идеи Ивана Сергеевича находили в нем благодатную почву. - Ну, тогда трудно представить, что Он бы лично взялся за столь неблагородное дело, как воздаяние - грубо говоря, месть. Для этого, надо полагать, пришелся кстати некто Падший Ангел. Ну, а что уж там скрывается в трансцендентном смысле за этим понятием - я судить не берусь. - Ангел, не принявший замысла этого мира! - воскликнул Глеб в совершенном уже восторге. - Ангел, презирающий человека! - Да, да, помню, вы развивали вчера эту вашу теорию о свободе человечества и споре Сатаны с Богом. Пусть будет так, хотя я не рискнул бы утверждать это категорично. Тут ведь вопрос касается уже человеческих представлений собственно о Боге. А я лично не убежден, что и здесь не существует некоторого смешения понятий - в том смысле, что Духовный Абсолют Вселенной и Творца конкретно нашей планеты человеку также почему-то свойственно представлять в образе одного Духа. В этом, кажется, есть доля присущего человечеству зазнайства. Но мы отвлеклись. Так вот Дьявол, творящий зло, Дьявол - Вершитель кармы - это именно он, Глеб, собрал в нашем детском доме столь поразивших ваше воображение детей-уродов. Это он управлял трамваем, перерезавшим ноги тому несчастному мальчику; и многими тысячами других трамваев, автомобилей, станков, опухолей, микробов, сперматозоидов, если угодно. Но управлял он ими не ради собственной потехи, а в строгом соответствии с тем, что заслужил человек в этой, либо предыдущей жизни. Кстати, вы знаете такого писателя - Михаила Афанасьевича Булгакова? - Нет, - покачал головою Глеб. - Я знаю, - как-то равнодушно сообщил Евгений Иванович. - Это очень талантливый писатель. Я был с ним знаком в Москве. Он пишет давно уже - может быть, и дописал - роман о справедливом Дьяволе. Едва ли, впрочем, его напечатают. Так вот, что говорить, без него, без Сатаны, без Вельзевула, наш мир был бы, безусловно, более милосерден, менее жесток, но он не был бы справедлив. И самое главное, наконец - не нужно сваливать на него, и без того несущего тяжкую ношу, то зло, которое творят сами люди. Он к этому никакого отношения не имеет. Дьявола искушающего в природе не существует. Дьявол-искуситель - это просто-напросто материальная половина человека - обобщенно говоря, стремление к плотскому удовольствию - то, что заставляет его забывать о своей главной - духовной - половине, а, соответственно, и о нравственности, как отличительном свойстве человека в природе. - Так, так, это так! - воскликнул Глеб. - Но только зло человеческое еще и доказывает дьявольскую правоту в том споре с Богом, его право презирать человека, как неразумный кусок материи. - Ну, об этом судить не берусь. Хотя, безусловно, правда, что люди, творящие зло, как бы становятся на время его сподвижниками - вершителями кармы. Ведь и людское зло настигает только тех, кто заслужил это. Впрочем, работы от этого лично Сатане не убавляется - ведь сподвижники его неизбежно становятся затем его же клиентами. - Да, но постойте, Иван Сергеевич, - посерьезнел вдруг Глеб. - Откуда же взялось тогда первое зло? То есть, самое первое - когда никто еще не заслужил его. Ведь получается здесь как бы та же несуразица - яйцо или курица. Если никто еще не заслужил наказания, никто, выходит, не мог и совершить зла. - Серьезный вопросец, - ни на секунду не задумался, и даже, кажется, обрадовался Гвоздев. - Это серьезный вопросец. Но вам-то, православному христианину, разве трудно припомнить первое зло? - Каин убил Авеля? - Именно. Хотите, наверное, спросить, чем Авель заслужил это? - Чем же? - Ничем! - Гвоздев в радостном возбуждении даже вскочил с табурета. - Да, но как же?.. - снизу вверх растерянно смотрел на него Глеб. - Ничем, - повторил Иван Сергеевич и указательным пальцем проткнул воздух. - Вот здесь-то и пунктик, на котором ломаются мировоззрения. Хотя для меня лично всегда было загадкой - почему. Да, убийство - зло, с этим никто не спорит, убийство - тягчайший грех; но смерть - это не наказание, Глеб, не страдание и не искупление. Смерть, дорогой вы мой, - просто переход, и более ничего. В этом все дело. И этим, поверьте, многое в нашем мире объясняется. Страх перед смертью лежит целиком в материальной половине человеческого естества, страх этот - ни что иное, как биологический инстинкт самосохранения. Человеку соприродно бояться смерти, и поэтому сама она помимо разума начинает воспринимается им, как страдание, искупление, иногда - подвиг. А все это ерунда. Этот подвиг совершает раньше или позже каждый человек на Земле, и хотя бы уже поэтому он не может быть искуплением. Ну, и еще, конечно, человек боится смерти, потому что нередко связана она с болью, но это уж совсем другое дело. Страдания перед смертью действительно могут быть последним сведением кармического счета человека в этой жизни, если, разумеется, сведение таковое возможно. Но именно страдания, а не сама смерть. Праведники, как известно, умирают легко, но ведь не живут вечно. Сама смерть может быть наказанием только для близких ушедшего - наказанием в виде разлуки, тоски. В нашем с вами примере - для Адама и Евы. Но вы ведь не станете спорить, что они-то как раз его заслужили. - Но смерть ведь может прийти не вовремя, - возразил Глеб. - Слишком рано. Человек может что-то не успеть. - Я уверен - не может, - покачал головою Гвоздев. - Также как зло не может настигнуть того, кто этого не заслужил, также и смерть не может прийти к тому, кто нужен еще для чего-то в этой жизни. Здесь, впрочем, совсем другой вопрос, Глеб. Вопрос о том, каким образом свобода человека сочетается с непреложной волей Провидения. Здесь тайна устроения нашей жизни. Вернее, здесь наш разговор заходит в область того, что сознанию человеческому непредставимо. Нам не дано представить себе, как может сочетаться это - то, что, скажем, наш добродушный следователь свободен в любой момент покалечить нас табуреткой, и в то же время сами мы никогда не станем калеками ранее, чем заслужим это собственными грехами. Точно также, например, Евгений Иванович, - улыбнулся Гвоздев, - свободен в любую минуту убить меня, чтобы перестал я уже, наконец, трепаться, и в то же время сам я не могу умереть ранее, чем предначертано мне Провидением. Нам не дано представить себе, как может это сочетаться. Однако разве помимо этого мало в нашей жизни того, что не дано нам представить? - Сами-то вы знаете, за что здесь сидите? - вернувшись к топчану и сев на место, спросил вдруг Вольф. В это время как раз открылась кормушка в двери, и надзиратель, оглядев камеру, объявил: - Отбой. - К сожалению, отлично знаю, - кивнул Гвоздев, как только кормушка закрылась. - Более того, полагаю, что карма моя сулит мне, увы, нечто гораздо худшее, чем сидение здесь, которое, в общем, и наказанием-то можно считать довольно условным... Ну-с, - хлопнул он ладонями по коленям. - Будем укладываться? - Подождите, подождите, - торопливо произнес Глеб. - Вы ведь так и не ответили мне насчет апокалипсиса. глава 38. ГИПЕРБОЛА - Ах, да, - кивнул Иван Сергеевич. - Мы ушли от темы. Так вот, прежде всего, апокалипсис - никакое не торжество черных сил, не пиршество зла, или как вы там выразились. Потому что и сил-то таких в природе не существует. - Но может быть существуют, Иван Сергеевич, кармы народов, карма человечества в целом, по которой приходится ему теперь платить? - Не исключаю, - согласился Гвоздев. - Более того, как историк готов подтвердить это. Однако вот что важно понимать - ни кармы народов, ни карма человечества в целом не нарушают законов кармы каждого человека в отдельности. Все это глупости, будто человек может быть в ответе за все человечество, ну, или там - за собственную нацию, за свое поколение. Человек в ответе за самого себя. Самое большее - еще за близкого своего - за того, кому он мог внушить ложные представления о добре и зле, кого не удержал от дурного поступка. Не более. Соответственно, и апокалипсис, являясь, вероятно, заслуженным воздаянием отдельным народам и всему человечеству, является в то же время и воздаянием каждому конкретному человеку - в строгом соответствии с его личной кармой. - Но почему? - всплеснул Глеб руками. - Почему вдруг так сразу много греха? - Ну, во-первых, не вдруг и не сразу. Исторически здесь прослеживается совершенно четкая закономерность. Человечество, Глеб, пало жертвой собственного интеллектуального развития. В девятнадцатом веке оно пережило небывалый до сих пор рывок в науке, технике, знаниях об окружающем мире. А я упоминал уже, что, как отдельному человеку, так и человечеству в целом свойственно, к сожалению, зазнайство. Именно поэтому рывок этот привел его к ложному впечатлению о своем всемогуществе. Тайна духа во все времена была тесно связана для человека с тайнами материи, но вот, примерно, с восемнадцатого века, человек вдруг начинает понимать, что он способен проникать в эти тайны - познавать законы материи - законы, казавшиеся до того мистическими, доступными пониманию лишь Богов. Но этого мало - в девятнадцатом веке человек увидел, что он способен и применять эти законы себе на пользу - куда уж ближе к Богам. Но и этого мало. Тайна жизни - самая непостижимая из окружающих человека тайн - рост и размножение, движение и гармония всего живого на Земле, казавшиеся уж несомненно подчиненными лишь деснице Божьей, вдруг оказались подчиненными тем же законам матери, что и прочий мир. Тайна перестала существовать. Вернее было бы сказать, что из видимой тайны она стала невидимой - как и все прочие тайны духа. Но человечеству было уже не до философских тонкостей. Все удивительно складывалось одно к одному - математика, физика, химия, биология твердили о подчиненности всего сущего единым законам материи. И даже история самого человечества отчетливо несла на себе ее отпечаток. Да где же он тогда - этот дух? Почему не видно его ни в микроскопы, ни в телескопы? Да может быть и в нас самих его нет? - ошарашено спросил себя человек. Это было и страшно и захватывающе одновременно. Оказаться один на один с пустотой, ощутить себя конечным, смертным, но при этом стать на мгновение хозяином окружающего мира, царем природы, сбросить с себя груз духовных табу, закатить самому себе грандиозную предсмертную оргию - тем с большим размахом, что так много времени потрачено было впустую. Так люди пришли к атеизму. В этом историческая логика, хотя собственно логики здесь нет - оттого, что Бога не оказалось на облаках, почему же так поспешно потребовалось отказаться от всякого представления о Высшем нас? Казалось бы, даже наоборот - познание сложности окружающего мира, величия Вселенной, строгости ее законов, гармонии жизни, могли бы привести к мысли о разумности и осмысленности всего сущего. Но привели лишь к мысли о хаотичности и случайности. Мне представляется, что Маркс и Энгельс, как люди безусловно неглупые, не могли не понимать, что никакие успехи науки не способны в принципе представить им логических доказательств теории отсутствия духа, избавить от необходимости выбора, веры. Выбирать предстояло не логике. Человечество впервые в своей истории встало перед необходимостью духовного выбора. Но в запале первооткрывателей, а, может быть, и сознательно, классики пошли на подлог. В представлениях людей они произвели одно принципиальное и совершенно ошибочное смещение понятий: атеизм из странной разновидности веры - веры в отсутствие во вселенной категории духа - был представлен ими как метод познания и подчинения себе окружающего мира, метод дальнейшего развития науки - и в массовом сознании он сделался признаком прогресса и образованности. Как будто вера в Бога мешала кому-нибудь смотреть в микроскоп. Отчасти, безусловно, виновата в этом и закостеневшая в догмах Церковь, в значительной степени строившая свое мировоззрение на предрассудках и суевериях, и теперь не поспевавшая за развитием человечества. Когда предрассудки эти один за другим стали вдруг отмирать, так легко оказалось смеяться над ней. Ну, а дальше уже все очевидно. Отрицание Бога привело интеллектуальную, ведущую часть человечества к отрицанию нравственных норм, к аморальным теориям самоустроения общества, к массовому греху, и, соответственно, к возмездию - к массовому страданию. Начался апокалипсис. Вы, Глеб, конечно, не согласитесь со мной, но я рискну утверждать, что в том или ином виде откровение святого Иоанна можно было написать и без всяких мистических прозрений, лишь обладая - недюжей, впрочем - способностью исторического предвиденья, имея представление о законах кармы, и зная заносчивую, слабую перед соблазном природу человека. - Я действительно не соглашусь с вами, - улыбнулся Глеб. - Второе пришествие Христа и Царство Божие на Земле уж наверное нельзя предвидеть исторически. - Зато можно предсказать сроки, - сообщил Иван Сергеевич. Глеб даже рассмеялся от восторга в предвкушении очередной идеи Гвоздева. - Но как?! - воскликнул он. - Для этого нам потребуется всего один посыл - тот самый, в котором с таким энтузиазмом вы поддержали меня вчера - посыл о переселении душ. Ведь переселение душ существует, не так ли, Глеб? - О, да, Иван Сергеевич, существует. - Ну, а если так, если представлением о переселении душ мы готовы дополнить христианское миропонимание и в то же время, как истинные христиане остаемся в вере во второе пришествие и воскресение из мертвых, то почему непременно должны мы ассоциировать его с развороченными могилами и восставшими мертвецами? Не проще ли предположить, что люди, которые жили на Земле на протяжении мировой истории, естественным образом родятся заново ко второму пришествию? На мой взгляд, такое предположение выглядит значительно более естественным, если угодно - эстетичным, и даже логичным. Разве не так? - Возможно, - задумался Глеб. - Пожалуй, что так, - подтвердил он. - Ну, а раз так, то нам следует обратиться к демографии. Тут нам потребуется бумага. Иван Сергеевич вытащил из-под стола свой узелок, покопавшись в нем извлек на свет пустую папиросную пачку и достал из нее крохотный кусочек грифеля. Затем, придвинув табурет к столу, он разорвал эту пачку, отделил от нее половину и на чистой стороне картона что-то начал чертить. - Итак, - продолжил он через минуту. - Рост народонаселения на Земле, взятый на протяжении всей истории человечества и изображенный графически, представляет собой гиперболу. Обернувшись от стола, он предъявил сокамерникам свой рисунок. Это оказалась система координат, в левом верхнем углу которой весьма аккуратно изображена была гипербола, прилегающая к горизонтальной и вертикальной осям. - Горизонтальная ось, как вы поняли, - это время человеческой истории, - пояснил Иван Сергеевич, используя мизинец в качестве указки. - Вертикальная - количество населения, живущего на Земле в данное время. Горизонтальная ветвь гиперболы, таким образом, наглядно демонстрирует, что на протяжении тысячелетий, а точнее - до XVI-го века нашей эры, прирост населения на планете происходил крайне медленно и измерялся единицами процентов в самые благополучные столетия. И это - несмотря на гораздо более высокий, чем в наши дни, уровень рождаемости. Для вас, друзья мои, вероятно, будет новостью, что, по историко-демографическим оценкам, средний возраст умершего человека даже уже в раннем средневековье в цивилизованной Европе не превышал пятнадцати лет. Не менее трех четвертей умерших приходилось на возраст от нуля до десяти лет. В других же частях света, включая Россию, дела обстояли еще хуже. Иными словами, любой, кому удавалось повзрослеть в то время, мог считаться счастливчиком. Да что ходить далеко, если и по совершенно достоверным статистическим данным, из трех детей, родившихся в России в образованнейшем XIX-м веке, в среднем 1 умер в первый же год, еще 1 - в первые десять лет жизни. Но даже тот, ранне- и средневековый труднопредставимый нам с вами сегодня уровень смертности, все же с лихвой перекрывался бы высокой рождаемостью, если бы не регулярно повторяющиеся демографические катастрофы: бесконечные войны, голод и моровые язвы, вроде хорошо известной пандемии чумы 1347-48 годов, умертвившей треть населения Европы. Все это, между прочим, Глеб, весьма наглядно - и к вашему вопросу о несвоевременной смерти. Если такую смерть мы стали бы считать карой Божьей, то следовало бы признать, что апокалипсис продолжался на Земле все девятнадцать веков, считая от Рождества Христова, а сегодняшнее-то время как раз невиданно благополучно в этом смысле. Но далее. Начиная с шестнадцатого века наша с вами гипербола начинает вдруг резко подниматься вверх. В XVI-м и XVII-м веках прирост населения составил вдруг около 30-ти процентов в столетие, что наружно связано, вероятно, с возникновением элементарных представлений о гигиене, развитием медицины и общим повышением уровня жизни. В XVIII-м веке - этих процентов уже 50. В XIX-м - 120. Явно наблюдаемая геометрическая прогрессия начинает пугать демографов. Становится понятным, что, если исключить из жизни человечества факторы, ведущие к преждевременной смертности его - болезни, голод и войны - рост народонаселения способен принять катастрофические темпы. Было подсчитано, например, что если у одной семейной пары будет рождаться в среднем пять человек детей - цифра вполне реальная для малообразованного населения любой страны - и все эти дети будут благополучно доживать до старости, то каждые полтора столетия численность потомков такой семьи будет увеличиваться в 32 раза. И через каких-нибудь 1050 лет прямое потомство одной только семейной пары составит ни много ни мало 240 миллиардов человек. Согласитесь, было чего испугаться. Но дело-то в том, что примерно к этому все и идет! Смертельные болезни побеждаются человечеством, гигиена становится общепринятой, голод при нормальных условиях развития общества начинает забываться, и до понятия о бессмысленности войны, надо полагать, додумаются же люди раньше или позже. Положим, в этом нашем идеальном примере больше арифметики, чем жизни, однако вернемся к реальным цифрам. Если числа прироста населения за последние три столетия: 30, 50, 120; а вернее - отношение этих чисел: 1.66, 2.4 - считать геометрической прогрессией, что, в общем-то напрашивается, то, для XX-го столетия мы получаем уже цифру 3.5. Помноженная на 120 процентов XIX-го века, она дает нам 420 процентов. То есть население Земли в двадцатом веке должно увеличится более, чем в пять раз, и с полутора миллиардов перевалить за 8 миллиардов человек. А для XXI века - я подсчитывал, так что поверьте мне на слово - мы получаем отношение - 5, соответственно процентов - 2100, соответственно населения - 176 миллиардов человек к 2100-му году. Сравните это с 300-ми миллионов, живших на Земле единовременно еще только в XVI-м веке. Все это означает, что наша гипербола пересекла свою симметрическую ось, и по вертикальной ветви резко уходит вверх. Это сулит современному человечеству новые, невиданные до сих пор, и проблемы, и перспективы. Но речь в данном случае не о них. В данном случае нас интересует тот факт, что на вертикальной оси гиперболы безусловно существует точка, в которой количество людей, единовременно находящихся на Земле, совпадет с количеством, жившем на ней за всю мировую историю. Вы понимаете, Глеб, о чем я говорю? - И в этой точке следует, по-вашему, ожидать второго пришествия?! - Именно. Но! Это была бы искомая точка, если бы человек рождался на нашей планете всего лишь дважды. А для меня очевидно, что это не так, и, значит, помимо общего количества населения, жившего когда-либо на Земле, нам необходимо принимать в расчет среднее или, может быть, даже обязательное число воплощений, через которые проходит человек в этом мире. Если, допустим, это число десять, то количество людей, умерших на Земле на протяжении мировой истории, нам следует разделить на десять, и год, в который полученная цифра будет соответствовать количеству народонаселения, единовременно оказавшемуся на планете, будет тем самым годом. Если же это число пять, то цифра, само собою, будет в два раза большей, и, соответственно, искомый год отодвинется во времени. Однако вот что важно: темпы прироста населения на планете к этому времени будут таковы, что огромная разница в количестве его на вертикальной оси будет соответствовать весьма незначительному промежутку времени на оси горизонтальной. Сроки на вертикальной ветви нашей гиперболы сжимаются настолько, что ошибка в разы будет означать ошибку всего лишь в одно-другое десятилетие. Но однако попробуем прикинуть, сколько человек могло жить на Земле за всю мировую историю. Откуда начинать считать? Человек разумный, как биологический вид, он же homo sapiens, он же неоантроп, он же кроманьонец, появился на Земле 40 - 45 тысяч лет назад. Вопрос о том, был ли человек уже в то время тем, что следует нам понимать под этим словом, оставим нетронутым, ввиду того, что на наши статистические прикидки он не окажет сколько-нибудь заметного влияния. Безусловно, нам много придется округлять. Начнем с того, что от первого человека до 1500 года нашей эры, когда население планеты составляло, как полагают, 280 миллионов человек, я считаю рост народонаселения идеальной геометрической прогрессией - на том основании, что при глобальном рассмотрении процесса все основные факторы, влияющие на этот рост, не менялись сколько-нибудь существенно. Если мы предположим, что каждые 1000 лет население на планете увеличивалось в полтора раза, то есть средний вековой прирост составлял 4%, что, вероятнее всего, недалеко от истины, то отступив на 46 тысячелетий назад - то есть поделив 280 000 000 на полтора 46 раз - мы как раз получим первых двоих людей на планете. Тогда оказывается, что в 1000 году нашей эры на планете жило единовременно 230 миллионов человек, во времена Христа - 150 миллионов, в 10-м веке до нашей эры - 100 миллионов, в 20-м - 70, в 30-м - 45 в 40-м - 30, в 50-м - 20, за 10 тысяч лет до Рождества Христова - два с половиной миллиона человек. Далее считать нам не имеет уже никакого смысла, ибо вся совокупность людей, родившихся на Земле до той поры, никак не может превышать миллиарда человек, что для наших с вами прикидок совершенно не существенно. Однако нас-то с вами интересует не единовременное количество людей, проживавших на планете в тот или иной год, но количество людей, родившихся на ней за тот или иной период времени, в то или иное тысячелетие. Я уже говорил, что средняя продолжительность жизни человека до XVI-го века была примерно 14-15 лет, и нет оснований предполагать, что когда-либо до того она могла быть существенно иной. А, значит, чтобы получить совокупность людей, родившихся на планете на протяжении того или иного тысячелетия, среднее арифметическое из двух крайних цифр этого тысячелетия нам следует умножить на 1000, поделенную на 14, то есть - на 70. Таким образом, количество людей, родившихся на планете от Христа до 1000 года н.э. будет равно (230 + 150): 2 х 70 = 13 300 миллионов - порядка 13 миллиардов человек. Несколько сложнее становится считать от 15 века до наших дней, ибо продолжительность жизни начинает расти, зато для этого времени мы имеем уже достаточно достоверные статистические данные. Но не стану более утомлять вас арифметикой. Скажу только, что до Рождества Христова на Земле побывало предположительно от 25 до 30 миллиардов человек; от Рождества Христова до 1500 года - от 20 до 25 миллиардов; от 1500 года до наших дней - еще около 15 миллиардов. Таким образом, мы получаем общую сумму от 60-и до 70-и миллиардов человек. Ну, разумеется, друзья мои, все это более, чем приблизительно. Даже не споря, я готов согласиться на погрешность 50 % в ту или иную сторону. Пусть будет только то, что искомое количество не может превышать 100 миллиардов человек - мне важен лишь порядок цифр. Мне важно показать вам, что даже в крайнем случае - если мы предположим, что человек проходит на Земле только через три воплощения - одно, скажем, до возникновения мировых религий, одно - после, и одно - к светопреставлению - меньшего я уж и представить себе не могу; а к этим трем мы просто обязаны приплюсовать на круг еще три неудачных, когда человек умирал несмышленым ребенком, что нельзя же считать духовно-значимым воплощением; даже в том случае, если цифра 176 для 2100-го года преувеличена мною вдесятеро; речь, тем не менее, идет о ближайшем к нам с вами столетии. Мне важно показать вам, что искомая точка на нашей гиперболе существует безусловно, и, значит, время, друзья мои, действительно близко! - Знаете, Иван Сергеевич, - улыбаясь, произнес Глеб. - Когда я думал об этом, мне почему-то всегда представлялся двухтысячный год. - Из почтения к круглым датам. Это понятно. На месте Спасителя я бы тоже, наверное, постарался подгадать покрасивее. Начинать тысячелетнее царство с какого-нибудь 1973-го года как-то неудобно. Но не думаю, Глеб, что там это могло бы стать решающим соображением. Кстати говоря, вам не приходилось слышать, что, согласно тайному верованию шиитов, 12-й имам Махди должен прийти на Землю вместе с Христом? Мне довелось беседовать об этом с одним весьма образованным иранцем. По его словам, это одно из сокровенных знаний, которые шиитская духовная элита считает необходимым держать в тайне от простого народа. 11 имамов было после смерти пророка Мухаммеда, начиная с Али. Все они поочередно приняли мученическую смерть, и тогда 12-й имам - имам Махди - скрылся с глаз людей и будет скрыт столько, сколько захочет Господь. Он явится вторично, когда зло и насилие в мире достигнут предела, установит Царство Божие на Земле, сделает так, что все люди будут равны и счастливы, и тогда в мире воцарится справедливость, и будет царить также, как царит сейчас гнет. Имам Махди, в другом произношении - Мехди, зовется у шиитов "ожидаемый" или "господин времени". - Иван Сергеевич, - спросил Глеб, помолчав в задумчивости, покуда Гвоздев прятал обратно в узелок папиросную картонку и аккуратно завернутый в нее грифель, - Скажите, а вы совершенно уверены в этом... ну, в неоантропе, в кроманьонце и тому подобном? Гвоздев рассмеялся. - А вам, Глеб, разумеется, приятней было бы считать население с Адама и Евы - с 5 509-го года до нашей эры. Вынужден вас огорчить. Чтобы отрицать сегодня происхождение человека от обезьяны, нужно отрицать одновременно все открытия биологии, археологии, антропологии и медицины. Но я взамен мог бы предложить вам взглянуть на библейскую легенду с другой стороны. Перечитайте еще раз историю об изгнании из рая; сопоставьте ее с легендой о золотом веке, которую встречаем мы у множества древних народов, - веке, в котором люди оставались вечно юными, не знали забот и огорчений, жили подобно богам и умирали в сладком сне; держите при этом в уме, что демография вполне позволяет нам отнести к шестому тысячелетию до нашей эры первое вторичное воплощение человека на Земле; может быть, какая-то идея и придет вам в голову. Что же касается происхождения человека от животного мира, то поверьте мне на слово, Глеб - в самом процессе возникновения и эволюции жизни на Земле мистического, величественного и, если угодно, божественного, гораздо больше, чем в семидневном - на скорую руку - сотворении мира. Вы вдумайтесь хотя бы в очевидную суть произошедшего - материя породила разум - нечто, способное к сознательному и целенаправленному познанию и переустройству ее самой. Разве только это одно - не мистика? - Но разум - это ведь не дух, Иван Сергеевич, - как-то невесело произнес Глеб. - Разум можно по желанию считать и свойством самой материи. - Вот именно, Глеб! Именно так! Не только можно, но и должно считать. Вы даже не представляете, насколько вы попали в точку. Только вы вслед за Марксом и Энгельсом имеете в виду - побочным свойством, конечным свойством. А вот тут-то и закавыка. Они выводили это из того, что решили, будто материя прекрасно обходится и без разума. Но они имели ввиду - человеческого разума. Они изначально приняли на веру то, что не существует в материи разума высшего, нежели человеческий. Это была их вера, их аксиома, их духовный выбор. Но так ли это в действительности? - вот тут-то мы и встаем перед вопросом. Я, впрочем, умышленно указал вам на очевидное, чтобы не пускаться нам на ночь глядя в очередное дальнее плавание. Евгений Иванович, по-моему, уже давно зевает. - Я слушаю, - произнес Вольф как-то, впрочем, действительно вяло. - Если можно, я прилягу только. - Да, конечно, извините, - поспешно поднялся Глеб с топчана. - Садитесь на мою кровать, - предложил Гвоздев, кивнув на свернутый в углу соломенный матрас. Евгений Иванович растянулся на топчане, к стене оставшись спиной, укрылся одеялом до подбородка. глава 39. ОБРАЗ - Давайте, Глеб, начнем с того, с чего начинается религия в человечестве. А начинается она на Земле с осознания человеком великой тайны - тайны жизни. Сознание этой тайны вокруг себя и в себе самом впервые вызывает у человека потребность поклониться чему-то большему себя. Понятие "дух" еще слишком сложно для человека, и поэтому тайна растущей сама по себе, размножающейся, развивающейся и при этом всякий раз точно воспроизводящей себя жизни связывается и персонифицируется им с материей. Вера людей начинается с веры в магические силы природы - природы, рожающей и кормящей, способной из ничего выращивать деревья и травы, сотворять детенышей и детей. На пространствах, отделенных друг от друга тысячами километров, археологи находят сегодня одни и те же каменные изваяния - женские идолы - так называемые "венеры". Самым ранним из них около 30-и тысяч лет, но, может быть, существуют и более ранние. Десятки тысяч лет - как минимум четыре пятых времени своей истории - человечество поклоняется материи, а, значит, и женщине, как очевидно более близкой к этому Божеству - женщине, рожающей и кормящей. Неудивительно, что вождями родов становятся поэтому именно женщины - физически более слабые существа. С точки зрения целесообразности выживания в природе это нонсенс, но с момента осознания великой тайны, поведение человека навсегда становится иррационально. Вся культура человечества, все значимые творения рук и разума его отныне навсегда связаны с тайной. Так человечество вступило в эру матриархата. - Послушала бы вас моя супруга, - с подушки пробормотал Вольф и вздохнул. - Но вы же сами говорите, Иван Сергеевич, - горько как-то произнес Глеб. - Для современного человека тайны больше нет. - Не тайны, Глеб, не тайны больше нет. Чуда больше нет - вот в чем разница. Слушайте, вы же сами, если правильно я вас понял вчера, ратовали за свободу человечества - в том числе и от чуда. Ну, так радуйтесь! Пришло, наконец, время, когда выбор между верой и безверием стал совершенно свободен. Чуду - как зримому и бесспорному нарушению законов материи - не осталось места. Мы проникли вглубь природных процессов, они перестали казаться нам чудесными. Жизнь перестала для нас быть чудом. Но перестала ли она от этого быть тайной - вот вопрос? Мы говорим теперь: фотосинтез, зигота, деление клетки - но что же мы объясняем этим? А объясняем мы в действительности только то, как происходит развитие в живой природе. А почему оно происходит - стало ли нам понятнее хоть на йоту? Почему клетки растений реагируют на свет? Почему материнская клетка принимает в себя отцовскую? Почему клетка делится? Умножая наши знания о живой природе, мы только умножаем этот вопрос - почему? И конца ему нет. Я совершенно допускаю, Глеб, что раньше или позже человечество проникнет и в тайны клеток. Все процессы, происходящие в них, разложит в соответствии с химическими и физическими законами, сможет заставить клетку делиться по своему усмотрению, воспроизведет фотосинтез в лаборатории, да, может быть, и само построит первую клетку - самостоятельно создаст жизнь! И тогда уж, наверное, зазнается окончательно - должно быть, и называть-то себя станет не человеком, а как-нибудь иначе. Но исчезнет ли от этого тайна? Станет ли от этого понятнее - почему такое-то познанное нами сочетание химических элементов означает жизнь? - Человек никогда не создаст живой клетки, - что-то уж совсем мрачно провозгласил Глеб. - Хотя бы он научился тушить Солнце и зажигать его обратно. Гвоздев усмехнулся. - Маловерный - сказал бы вам Христос на моем месте - почему усомнился? Сами вы проповедуете свободу веры, а все-таки хотите, чтобы оставалось хоть немного места для чуда. - Иван Сергеевич! - воскликнул вдруг Глеб. - Но ведь они именно верят в то, что вопроса "почему" не существует в принципе, и никакой тайны нет. А есть только то, что видно - материя и мертвый набор ее законов. Они верят в хаос, в то, что жизнь зародилась случайно - без всяких "почему" и "зачем". Случайность - вот средоточие их культа! Совершенно случайно мертвая материя получает свойство к размножению и развитию. Совершенно случайно хаос обращается в направленное движение. - Ну, во-первых, вы заблуждаетесь, - возразил Гвоздев. - Даже среди них далеко не все так верят. Это, знаете ли, очень непросто - смотреть на фрески Микеланджело и верить в то, что это мухи так случайно загадили стену. Поэтому наиболее умные среди них полагают, что материи свойственно саморазвитие, что появление жизни как бы изначально заложено в законы материи, а хаоса нет. То есть, они полагают, что дело не в мухах, а в особых свойствах побелки, на которой возникли фрески. Но и это уже прогресс - из первобытного состояния они как бы продвигаются понемногу к вере наших предков - ведь отсюда уже только шаг до признания разумности самой материи. Но давайте вернемся к эволюции жизни. А то мы опять уйдем в сторону. Так вот, Глеб, отрицать в эволюции жизни наличие разумного, направляющего начала можно только с помощью множества больших и очевидных натяжек. Дарвиновская теория видов - приспособляемость, изменчивость, мутации, закрепляемость признаков - безусловно, многое объясняет в ней. Но главное оставляет за кадром. Она оставляет за кадром прежде всего то, почему так целеустремленно движется природа к своей вершине - к разуму, к человеку. Если считать его действительно высшим достижением природы, то от одного этого теория случайной приспособляемости летит в тартарары. Заметьте, Глеб, что приспосабливающемуся к окружающей среде животному целесообразно быть сильным, ловким, быстрым, выносливым. И гораздо менее целесообразно быть разумным. Крокодил питается мартышками. Но тогда венцом развития животного мира должна бы стать, вероятно, помесь гепарда, тиранозавра и броненосца. А им становится человек, чихающий от первого сквозняка. Надо полагать, например, что шкура особенно мешала ему приспосабливаться и выживать холодными ночами. Точно также случайной приспособляемостью не может быть объяснен ни один качественный скачок в развитии живого. Возьмем ли мы возникновение первой клетки. Возьмем ли мы возникновение из одной клетки многоклеточных существ, самому простейшему из которых требуется, сколько я понимаю, хотя бы тысяча разных клеток. Возьмем ли мы возникновение из однополого существа двуполого. Можете ли вы, Глеб, представить себе, чтобы случайно по соседству друг с другом из принципиально иного организма возникли бы две особи противоположного пола с уже готовыми и подходящими друг для друга системами полового размножения? Более того, чтобы одновременно у них обоих возникли совершенно четкие инстинкты относительно того, что с этими системами им необходимо делать? Возьмем ли мы далее возникновение вообще любой из систем, присущих организму сложных существ - системы дыхания, кровообращения, нервной системы - все это имеет смысл только как единые сложнейшие комплексы. Возьмем ли мы возникновение органов чувств. Объясните мне, какая случайная мутация может заставить слепое существо прозреть? Глухое - начать слышать. Даже если тысячекрат более приспособленным к окружающему миру станет оно от этого. Вероятность любой из тысяч, если не миллионов, подобных маленьких и больших случайностей математики назвали бы исчезающе малой. Я думаю, когда-нибудь, когда у биологии появятся более четкие представления о природе мутаций вообще, на сложных арифметических машинах возьмутся прикинуть вероятность хотя бы пары из них. И я уверен, окажется, что только вероятность возникновения рыбы из какой-нибудь морской звезды, или, чего бишь там, потребовала бы не миллиарда, а миллиарда в миллиардной степени лет эволюции, и, в общем, все равно никогда бы случайно не произошла. При этом, поймите меня правильно, Глеб, я нисколько не сомневаюсь в самом факте происхождения рыбы от морской звезды. И я уверен, что в действительности все происходило совсем не так просто, как я это себе и вам представляю теперь. Что с развитием биологии мы постоянно будем узнавать множество каких-нибудь промежуточных этапов, звеньев. Я слышал, например, краем уха, что первое многоклеточное возникло их каких-то колоний клеток. И я заранее принимаю это на веру. Более того, я совершенно убежден, что все это именно так и было и иначе быть не могло. Потому что, если в принципе принимаем мы за свершившийся факт эволюцию жизни - а не принимать ее невозможно - то только так и могла она осуществляться. Но при всем при этом, я категорически отрицаю возможность случайного развития жизни от первой клетки до человека. Я убежден, что в процессе эволюции не произошло ни единого чуда, ни разу за три миллиарда лет не были нарушены законы материи, ни разу Господь Бог не спускался в сонме ангелов на Землю, чтобы вставить глаз какому-нибудь моллюску. Но при этом вся она - с первого и до последнего дня - великая тайна. Более или менее внятно наука способна объяснять только, как происходила эволюция, но почему она произошла? Почему за три года, которые мы отсутствовали в Ватикане, на свежепобеленном своде Сикстинской капеллы возникло "Сотворение человека"? Неужели все-таки мухи? - Так почему же, Иван Сергеевич? - удивленно спросил вдруг Вольф, минуту тому назад вдруг снова вылезший из-под одеяла, сидевший теперь поверх постели своей, и слушавший Гвоздева с видимым интересом. - Да вот, почему? - повторил и Гвоздев. - Все тот же вопрос. А ну-ка, я кое-что еще изображу вам, - и он опять полез в узелок. Скоро заполнив грифельком остававшуюся половину папиросной пачки, он передал ее Глебу, и тот опять подсел на топчан к Вольфу. На этот раз на картонке оказалось две таблицы: единица комплекс, способный к дальнейшей организации элементарная частица атом атом молекула молекула вещество вещество космический объект космический объект звездная система звездная система галактика галактика ? единица комплекс, способный к дальнейшей организации элементарная частица атом атом молекула молекула вещество вещество жизнь жизнь ? Иван Сергеевич предоставил сокамерникам пару минут на их изучение. - Вы не находите, - спросил он затем, - что в структуре материи как таковой жизни вроде бы и не находится места? Посмотрите на первую таблицу. Вся видимая нами материя совершенно четко разделяется на уровни, каждый из которых существует в определенном смысле сам по себе - подчинен своим, присущим ему законам. Как будто, можем мы даже предположить эту структуру в виде спирали, каждый виток которой состоит из четырех уровней. Но взглянем на вторую таблицу. На одном из уровней с заметным опозданием от общего генезиса материи из единицы возникает вдруг второй комплекс - комплекс, не количественно, но качественно иной. Комплекс, получающий принципиально отличное от прочих удивительное свойство - свойство к самовоспроизводству. Должны ли мы предполагать, что этот комплекс количественно является конечным, что в свою очередь он не может служить единицей для образования нового комплекса? Может быть, и должны. Но давайте представим, что нет. Давайте поищем нечто аналогичное на нашем с вами уровне. Всем известно, что человеческий зародыш в своем развитии так или иначе повторяет процесс эволюции жизни. Но попробуем посмотреть на это с другой стороны. Давайте-ка понаблюдаем за эмбрионом. Мы видим в начале всего одну клетку, но получившуюся из слияния двух. И клетка эта начинает делиться. Вот клеток уже становится несколько, и непрерывно, непрерывно они делятся и умножаются. Одновременно рядом с зародышем начинает расти плацента, через которую поступают к нему от матери питательные вещества - вспомните-ка о растениях. Клеток становится все больше, они становятся все разнообразнее. Из одних потом выйдут мышцы, из других желудок, из третьих почки. Но все это было заложено уже в одной - самой первой клетке. И поэтому в гармонии между собой все это стремится, стремится неудержимо к конечным формам своим. Вот начинают, наконец, появляться у эмбриона нервные клетки - самые сложные, самые ценные и самые разнообразные из всех - единственные, которые не восстанавливаются. В этих нервных клетках будущий разум его, будущее его я. Вот у эмбриона забилось сердце, вот он уже шевелится, у него есть глаза и уши, легкие его готовы вдохнуть, клетки мозга воспринять первую информацию. Со всех сторон он окружен матерью, она отдает ему все свои соки, принимает в себя все отходы его. Но пока еще в эмбрионе нет разума. И мать для него не более, чем источник жизни. Он не способен еще сознавать ее, ни, тем более, отца, хотя бы в радостном беспокойстве он и был рядом. Отец этот дал зародышу лишь маленькую частицу себя при начале, и все же от него в нем половина. Но вот уже пора, пора, организм его созрел к рождению. Он рождается. И что же изменяется для него в первую очередь? Изменяется способ питания. Он не может более, как зародыш, довольствоваться лишь тем, что само приходит к нему от матери. Он учится теперь сосать ее. Она становится для него - кормящая мать. Вольф смотрел теперь на Гвоздева с каким-то оглоушенным видом. - Подождите, это что же? - спросил он. - Это мы-то с вами нервные клетки? - Это похоже, что так, Евгений Иванович. - Но кому же охота быть седалищным нервом? - воскликнул вдруг Вольф, словно бы задетый за живое. Гвоздев рассмеялся. - Не стоит воспринимать все так буквально. Это только образ. Образ и подобие - как все в этом мире. Нервные клетки, по меньшей мере, не убивают друг друга. - Да ведь и нам не следует, - заметил Глеб. - Да нам это и не дано! - изумленно добавил он через секунду. - Кормящая Мать-Земля, - повторил Иван Сергеевич. - Но что же дальше? Дальше с невероятной скоростью ребенок начинает познавать окружающее его. Все вокруг ему интересно и любопытно. Первые беспорядочные движения его, бессмысленное дерганье конечностями постепенно приобретают цельность, и прежде других проявляется у него хватательный рефлекс. Но как же еще неприспособлен он к окружающему миру, как беззащитен перед ним. При первых проблесках сознания его, насколько непостижимым, бесконечным, таинственным кажется он за пределами кроватки с погремушками. Вот, например, кто это такой склоняется то и дело над ним? У него не материнское лицо, но как будто бы он не злой. Как и мать, он влюбленными глазами смотрит на ребенка. Вот ребенок может уже узнавать его, радостно улыбаться, лопоча, тянуться к нему навстречу ручонками, но он не кормит его молоком, как мать, и, в общем, ребенок этот не вполне понимает пока, кто это. Первое слово, которое он слышит от ребенка - "дай". И он, конечно, не может отказать ему в этом первом сознательном слове, он заступается за него перед уставшей матерью, тайком от нее сует ему конфету. Но ребенок этот такой еще капризный и несмышленый, столько хлопот причиняет им обоим. Иногда, если тянется он ручонками к ножницам или шкатулке с иголками, кто-нибудь из них слегка шлепает его по попе. Он обижается, хнычет, но все-таки смутно чувствует, что нет для них обоих ничего на свете дороже его. И оба они для него - доброта и любовь. Евгений Иванович слушал теперь Гвоздева чуть не с открытым ртом. - А что же, если родились мы больным ребенком, Иван Сергеевич?! - едва удержавшись дослушать, испуганно воскликнул он. - А то еще хуже - дебильным каким-нибудь - как Глеб рассказывал. Да ведь, кажется, на то и похоже. - Это только образ, - настойчиво и как-то чуть устало уже повторил Гвоздев. - Образ Отца и Матери наших. А мы подобие их. Не надо понимать это буквально. Так же как звезды - не атомы, так же и мы - гораздо большее нервных клеток. Если, впрочем, вы слушали наши с Глебом размышления о карме, - улыбнувшись, добавил он. - Вы бы сообразили, что в первое свое воплощение ребенок не может родиться дебильным. Я ведь всего лишь хочу, друзья мои, чтобы вы могли во-образить себе осмысленность и неслучайность эволюции жизни на Земле, чтобы могли оценить грандиозность замысла ее; и чтобы вы, Глеб, не грустили из-за утерянной детской сказки, будто нашли нас в капусте; чтобы поняли вы, что сама по себе эволюция гораздо красноречивее твердит нам о Боге, чем предание об Адаме и Еве. Я хотел бы, кстати, чтобы и вы, Евгений Иванович, могли задуматься лишний раз об общности человечества, и, по-возможности, понять абсурдность теорий, делящих его на классы, мешающие ему. - А карма внутри ребенка? - спросил вдруг Глеб. - А второе пришествие, апокалипсис? Почему-то в этот раз он слушал Гвоздева гораздо менее восторженно, чем даже Вольф. - Вы хотите знать, как вписываются они в этот образ? Вы хотите обнаружить их в организме ребенка? Мне кажется, Глеб, вы все же слишком буквально понимаете меня. Я боюсь, если отвечу вам, вы попросите меня найти у нейронов дома и галоши. Это только образ, - в третий раз повторил он. - Мы сами - тот единственный образ, который дан нам для понимания мира. Также, как кукла для ребенка - образ живого человека. Бессмысленно искать у куклы сердце, а у человека шарниры. Да я и не настолько силен в анатомии. Я, полагаю, впрочем, что существуют в человеческом теле механизмы, в соответствии с которыми клетка, наносящая вред организму в целом: захватывающая, скажем, чужие питательные вещества, неверно передающая информацию, не говорю уж - уничтожающая другие клетки - быстро вычисляется неким единым центром, и излечивается по команде оттуда. Если же клеток таких становится слишком много, ребенок заболевает, слабому организму его невозможно самостоятельно справиться с болезнью, и тогда дают ему горькую микстуру. Повторю - я не силен в анатомии, и это единственная аналогия, которая приходит мне в голову. Кстати, когда просчитывал я свою демографическую гипотезу, то все пытал знакомых врачей - мне хотелось знать общее число нейронов в теле у человека. Мне сказали, что пока анатомия сосчитать их не в силах, но некоторые полагают, что дело это не отдаленного будущего. Вот еще, что очень интересно, Глеб, если связывать апокалипсис и второе пришествие с образом ребенка. В большинстве религий, как известно, имеются обряды посвящения детей Богу. В индуизме, например, обряд этот называется упанаяна. В процессе его мальчика посыпают красным порошком - он как бы становится окровавленным - и так ведут его к духовному учителю - гуру. Прошедший упанаяну мальчик называется двиджа - "дважды рожденный". У иудеев и мусульман аналогичный обряд - обрезание. У христиан - крещение. Удивительно, согласитесь, почему весьма различные религии одинаково убеждены в том, что одного только рождения ребенку как-будто мало. Ему непременно нужен еще и отдельный акт приобщения к Богу. При этом заметьте, Глеб, что обрезание - процесс весьма болезненный. Крещение - нет. Но ведь у христиан уже имеется непосредственное знание об апокалипсисе. Еще более болезненные обряды существуют во многих африканских племенах. От них иногда остаются даже шрамы на всю жизнь. Только опять, опять! Поймите меня правильно. Этим я вовсе не хочу сказать, будто человечество кто-то обрезает нынче или принимает в папуасское племя. А то, я смотрю, Евгений Иванович уже нервничает. Этим я хочу сказать только то, как удивительно самые разные религии настроены на один и тот же образ, в данном случае - образ страдания ребенка перед приобщением к высшему. Кстати, обращали ли вы внимание, Глеб, как часто во всех своих романах Лев Толстой применяет один и тот же прием - самые "взрослые" поступки своих героев он объясняет совершенно детскими мотивами - и именно это делает его прозу удивительно психологичной. Глеб сидел теперь, ладонями обхватив голову, сосредоточенно думал о чем-то. - Так вы считаете, что материя разумна, - то ли спросил, то ли подтвердил он, наконец, поднимая взгляд; видно было, что какая-то мысль мучительно не давалась ему. - Материя - наша мать. Родная мать. Вы знаете, я ведь иногда чувствовал это, хотя рассуждал иначе. Я ходил по лесам, по полям, и что-то ощущал в себе, какую-то мистическую связь с природой, но не понимал. Хотя как же мог я не понимать этого? Ведь Мать с ребенком - Она, как и Бог, в каждом храме. Почему же я не понимал этого? - поморщился он; похоже было, он размышлял вслух. - Я думал всегда, что материя, как оковы, тянет человека вниз. Вы знаете, я ведь часто чувствовал, будто тело мое мешает мне. Например, моя душа - она восторгается миром Божьим, в ней все живет, радуется, а тело мое в это же время хочет спать или есть. Или, скажем, заболит голова, и душа уже как-будто несвободна. Здесь есть какое-то противоречие, Иван Сергеевич. Ребенку одинаково дороги и отец, и мать, а во всей нашей жизни материя словно противостоит духу. Стремясь к духовному, человек уходит от материального и наоборот. Духовное возвышает его, а материалистические идеи оправдывают зло. Подождите! Да вы ведь и сами говорили только что: дьявол искушающий - это наша материальная половина, стремление к материальным удовольствиям - то, что тянет человека назад. Как же так?! Разве родная мать наша - может быть "назад", "вниз"?! Иван Сергеевич покачал головой. - Должно быть, вы неправильно меня поняли, Глеб, - произнес он что-то уж совсем устало. - Или я неудачно выразился. Я не мог сказать, будто материя тянет человека назад. Тянет человека назад забвение нравственности - норм поведения духа - ради достижения материальных благ. И оправдывают зло не материалистические идеи, не признание законов материи, но отказ от веры в законы духа. Скажите, вы что-нибудь слышали о хромосомной теории? - спросил он вдруг. - Да, я слышал, когда учился в техникуме, - пробормотал Глеб. - Но она, кажется, не доказана. У нее есть много противников. - Она не доказана, - подтвердил Гвоздев. - Но она во многом представляется удивительно логичной, а противники у нее в основном идеологические. Теория эта считает, что в хромосомах, расположенных в ядре каждой клетки, заложен индивидуальный химический код живого существа - код, передаваемый по наследству. Хромосомы всегда существуют парами, и среди пар этих есть одна, отвечающая за наследование пола. Причем, у женщины она состоит из двух одинаковых хромосом - Х, Х. А у мужчины из двух разных - Х, Y. При образовании зиготы - первой клетки нового организма - каждый из родителей передает ей по одной хромосоме из этой пары. Женщина, понятно, всегда передает Х. А мужчина - либо Х, либо Y. Соответственно, в зиготе может возникнуть либо набор Х, Х; либо набор Х, Y. Соответственно, и родиться может либо женщина, либо мужчина. Это представляется мне очень логичным прежде всего потому, что математически невозможно придумать более совершенного механизма воспроизводства с равной вероятностью обоих полов. Гвоздев замолчал почему-то. - Ну, так и что же? - не вытерпел Глеб. Гвоздев опять вздохнул. - В каждом из нас, Глеб, объединены две различные сути - материя и дух. Но вы совершенно правы - духовное в нашей жизни более важно, потому что как единое целое развиваемся мы именно к духу. Глеб не понимал еще - напряженно смотрел на Ивана Сергеевича. - Как единое целое мы мужской организм, - заключил Гвоздев и, на секунду закрыв глаза, прислонился спиной к стене. Вольф почему-то испуганно ахнул. глава 40. МАТЕРИЯ Несколько раз пройдя по камере туда и сюда, сев, встав, и снова сев, Глеб, страдая, всплеснул руками. - Главное, Иван Сергеевич, понимаете - главное в вашем образе все равно остается в темноте. Неужели вы считаете - материя независима от духа? Я имею в виду - насколько далеко можно продолжать этот образ? Можете вы представить себе, что где-то во вселенной, помимо "мужских", развиваются "женские организмы"? Пальцами слегка растирая себе виски, Гвоздев только глаза завел от этих вопросов. - Глеб, Глеб... Что же вы от меня хотите? Чтобы я сочинил вам фантастический роман? Чтобы один двухлетний ребенок популярно объяснил другому основы квантовой физики? Вы хотите даже более того. Вы хотите разумом познать принципиально непознаваемое им. О том, что человек не видит, он мыслит образами. Физики никогда не видели атома, но образ его присутствует во всех их расчетах. Человечеству лишь очевидно дано понимать, что ближайшие и самые верные образы для категорий "материя" и "дух" - это его мать и отец. В человеческом разуме мы так или иначе можем оперировать одной из этих категорий - материя. Вы же хотите, чтобы я оперировал обеими. Но дух не познается разумом. Я могу лишь сказать вам - читайте классиков марксизма: разум - это свойство материи. Произнося, например, "Высший Разум", мы отнюдь еще не произносим - Бог. Произнося "Высший Разум", мы даже еще не произносим - дух. Мы произносим только то, что в самой материи имеется нечто, очевидно недоступное пониманию человеческого разума. Разум - это свойство материи, но только отнюдь не побочное и не конечное ее свойство. Стоит вообще отметить, что эти классики, представив человечеству поразительно алогичные выводы своей философской теории, нигде почти не поступились логикой внутри нее - потому что вся их теория касается только материальной стороны мироздания. Они лишь оставили без внимания некий логический парадокс. А именно: человеку очевидно не хватает разума для того, чтобы сделать выбор между верой и неверием в категорию "дух", и тем не менее выбор этот делают на Земле миллионы людей. Чем же они делают его? Неудобно, впрочем, спорить с отсутствующими. Они, наверное, нашлись бы ответить мне. Что-нибудь вроде: "не хватает его тем, кто делает выбор в пользу духа." Например, Исааку Ньютону и Льву Толстому, не так ли? И мы пришли бы с ними к разговору о присущем человеку зазнайстве. - Не то, Иван Сергеевич, не то, - поморщился Глеб. - Поймите - какие бы образы ни строили мы, всегда все равно останется один - самый главный вопрос: что было раньше - материя или дух? - Вот уж избавьте от таких вопросов, - поднял Гвоздев ладони перед собой. - О чем вы спрашиваете? Что значит - раньше? Читайте классиков, Глеб, читайте - возьмите в нашей библиотеке: время, как и пространство - это свойство материи. Понятие времени бессмысленно вне материи. Мы измеряем время оборота планеты ходом секундной стрелки - один материальный процесс мы соотносим с другим - только и всего. Ну, представьте себе, Глеб. Вы едете в поезде со скоростью 10 километров в час, а по соседней колее вас обгоняет другой поезд со скоростью 20 километров в час. И в одном из купе его едет ваш знакомый, которому вам нужно сказать что-то важное. У вас будет, предположим, 5 секунд, покуда ваши купе будут рядом, чтобы через открытые окна крикнуть ему несколько слов. А теперь представьте, что ваш поезд едет со скоростью 10 миллионов километров в час, а поезд вашего знакомого - со скоростью 20 миллионов километров в час. Но при этом в миллион раз быстрее протекают все материальные процессы внутри и вокруг вас обоих - движение атомов, химические превращения, ваши нервные и двигательные реакции. В миллион раз быстрее бегут стрелки ваших часов. Вы даже не заметите, что что-либо изменилось. В вашем распоряжении останутся те же 5 секунд. Время невозможно без движения, Глеб. Движение невозможно без материи. А вы спрашиваете меня, что раньше - материя или дух. Что же я могу вам ответить? - Но должны же вы понять, о чем я спрашиваю вас! - просто уже в отчаянии воскликнул Глеб. - Можно ли молиться материи? Гвоздев удивленно посмотрел на него. - Молиться материи? - переспросил он и, кажется, впервые за весь разговор задумался над вопросом Глеба. - Ах, вот вы о чем... Но я полагаю, Глеб, что это вопрос уже не ко мне - не к философии вообще, а к теософии. Как же мне ответить вам? Мне кажется, что молиться все же следует по вере, а не по философии. Молитва - это духовный акт. Так или иначе каждый человек молится образу, который представляет себе. Молиться бесконечному скоплению галактик - мне трудно это вообразить. Впрочем, также, как и молиться Самому Богу - Духовному Абсолюту. Мы, собственно, ведь и не молимся никогда Ему - Тому, что не можем себе представить. Мы молимся Христу и Матери Божьей, как воплощению для нас Высшего. И я полагаю, что так и нужно. Вы вот что поймите, Глеб: философия - это еще не вера. Философия - это поиски истины, поиски ее разумом - не духом. Разве Моисей, Христос, Магомет - были философы? Вовсе нет, но, очевидно, все они были просветленные духом - иначе как бы создали они то, что им удалось создать? Я-то ведь отнюдь не претендую на эту роль. Я, в общем, отлично понимаю, Глеб, чем именно нарисованный мною образ не удовлетворяет вас. Он касается материальной стороны развития жизни и человека, в нем почти не находит отражения то, что делает нас частью духовной жизни мироздания. Нейроны ведь принципиально отличаются от нас именно тем, что не являются носителями духа. Но я не просветленный, Глеб. Поэтому в своих построениях я орудую разумом, как наиболее доступным мне инструментом. Я мог бы предложить вам разобраться в этих понятиях - материя и дух. Но разобраться разумом - свойством материи. Разобраться, используя знания современной науки - отыскать в ней то, что этой науке, разуму очевидно не поддается. И это неподдающееся в свою очередь разделить на Высшую нас Материю и на Дух. Это вполне возможно, Глеб. Представьте - именно благодаря науке это стало возможным. - Благодаря науке, приведшей нас к апокалипсису? - Да не наука, Глеб, вовсе привела к апокалипсису. К апокалипсису, к атеизму привело бездарное, некорректное толкование достижений ее. Давайте-ка пойдем по порядку. Вы, может быть, знаете: лет эдак сто назад, вместе с первыми успехами науки, накрепко связавшими человека с животным миром, а животный мир, в свою очередь, с миром материи, появилось и первое - вполне наивное еще - обобщение этих успехов - философия детерминизма. Она рассуждала так. Человек - есть часть материи. Но в материи нет свободы. Все движется по строго определенным законам. Химия определяется законами физики. Биология - химии. Человек - биологии. Так выходит тогда, что один раз в том или ином порядке расположив во вселенной атомы, мы навсегда определили ее будущее. Потому что все атомы всегда будут взаимодействовать между собой лишь в строго определенном законами порядке. А все сущее - не что иное, как набор этих атомов. Значит, если бы существовала возможность просчитать взаимодействие всех атомов на год вперед, мы знали бы все, что произойдет во вселенной в ближайшем году. И выходит тогда, что не только каждое движение воздуха и воды на Земле определено раз и навсегда, но и никакое животное не может самостоятельно пошевелить лапкой. И даже всякая мысль наша, как биохимический процесс, была запрограммирована миллионы лет назад взаиморасположением атомов во вселенной. Не существует, таким образом, лишь возможности просчитать будущее, но оно определено. - Но ведь, кажется, так и есть! - воскликнул Глеб, рассмеявшись вдруг. - Значит, без понятия дух не может быть речи о свободе воли человека. Без понятия дух - мы лишь былинки, несомые вселенским ветром. - Да, ничего похожего, Глеб, - рассмеялся в свою очередь и Гвоздев. - Видите, как легко философии свернуть человеку мозги набекрень. Никаким духом здесь и не пахнет еще. Вы что же всем животным намерены приписать его? Или же лошади, которых лечили вы, - только бессмысленные роботы, не способные и мухи отпугнуть хвостом - иначе как по велению атомов, из которых они состоят? Все дело в том, Глеб, что есть всеобщий закон материи, по которому каждый последующий - более высокий - уровень ее обладает как бы самостоятельной волей - обладает способностью подчинять себе, своему движению, законы предыдущего - более низкого уровня. Посмотрите на мои таблицы. Если по морю бежит волна, то бежит она не потому, что молекулам воды, содержащимся в ней, предписано было когда-то бежать в этом направлении, а лишь потому, что подул ветер. И все молекулы воды, совершенно определенно взаимодействующие между собой по своим, присущим им законам, как совокупность, как вещество, как комплекс более высокого уровня материи, все бегут тем не менее вместе с волной по направлению ветра. Для того, чтобы понять, почему волна побежала в ту или иную сторону, нам совсем не обязательно знать законы взаимодействия атомов. Нам надо знать для этого законы иной науки - законы метеорологии. Но то же - и с законами жизни, Глеб. Но то же - и с законами человечества. Если ваша лошадь махнула хвостом, то это не атомы, не молекулы, и не клетки подчинили своим законам ее хвост. А это она подчинила и атомы, и молекулы, и клетки своей цели - смахнуть муху. Потому что она, находясь на более высоком уровне материи, обладает самостоятельной волей - может подчинять своей воле совокупности более низких уровней. И точно так же, если за три миллиарда лет жизнь на Земле проделала путь от клетки до человека, то это не животные подчинили эволюцию своим законам - изменчивости и приспособляемости. А это Эволюция подчинила законы изменчивости и приспособляемости своей воле - созданию человека. Если далее за пятьдесят тысяч лет человечество прошло путь от пещеры до радиоприемника, то это не человечество подчинило историю своим законам - законам производительных сил - а это История подчинила эти законы своей цели. - Но здесь уже ошибка! - воскликнул вдруг Глеб. - Человек уже не только материя. Человек - дух. Причем тут производительные силы?! Ведь есть же, наконец, в человеке дух?! - Да, разумеется, есть, Глеб. Не волнуйтесь вы так. Мы просто пока что говорим о другом. Мы рассматриваем материю и материальную сторону человека. А история человечества - в этом Маркс совершенно прав - это не "история духа", это явление чисто материальное. У духа не может быть истории, потому что история - это развитие. А чтобы было развитие, нужно, по меньшей мере, чтобы было время. А время, как мы уже выяснили, это свойство материи, отнюдь не духа. Соответственно, развитие и, соответственно, история - это тоже свойство материи, материальной стороны человека. Дух никуда не развивается, Глеб. Но во всякое время в человечестве были люди более или менее "приближенные" к нему. Давайте, впрочем, не отвлекаться. В чем парадокс? В том, что Маркс и Энгельс были, без сомнения, великие мыслители. Они очень кропотливо, с немецкой добросовестностью, изучали свойства материи. Но доходя до определенной границы, становились вдруг непостижимо близоруки. Объясните мне, как может человечество самостоятельно повернуть свою историю? "Клячу-историю загоним!" Представьте себе, что все клетки в хвосте у вашей кобылы запели бы одновременно: "Эту клячу мы доконаем! Хвост ее мы повернем в другую сторону!" Удалось бы им это, как вы полагаете? Евгений Иванович рассмеялся вдруг. Взглянув на него, через секунду улыбнулся и Глеб - и от этого, кажется, расслабился, наконец, немного. - Если бы у клеток этих, как у людей, был разум и способность производить осмысленные действия, они лишь навредили бы сами себе - нарушили бы клеточную структуру хвоста, обмен веществ в нем, а собственно кобыле доставили лишь неприятное ощущение. Но человечество, Глеб, - не кобыла. Человечество - несмышленый, слабый ребенок, а Россия - важнейший отдел в головном мозгу его. Поэтому и результат мы имеем гораздо худший. Перечитайте-ка последнюю часть "Войны и мира". Впервые в XIX-м веке человек осознал объективность, независимость от своей воли законов истории. И как же можно было сразу вослед этому осознанию посчитать себя "творцом" ее? Это даже не близорукость, это слепота. Знаете, Глеб, мне кажется, что и Маркс, и Энгельс многое в этом мире могли бы понять гораздо глубже, во многом пойти бы гораздо дальше тех пунктов, где они вдруг становились незрячими, если бы параллельно с занятиями философией они не разрабатывали бы "теорию" диктатуры пролетариата, не бегали от полиции и не призывали венских люмпенов к массовому революционному террору. Их бытие, к несчастью, определило их сознание. Но почему-то изменение бытия пролетариата они считали необходимым начать с изменения его сознания. Однако мы подошли, наконец, к важному пункту. Можем ли мы представить себе, чтобы были химические свойства воды, но не было бы воды? Можем ли мы представить себе, чтобы были законы обмена веществ в человеческом организме, но не было бы организма этого? Можем ли мы представить себе, чтобы были законы эволюции, законы истории, но не было бы носителя этих законов? - Нет, - подумав, покачал головою Глеб. - Это хочется так ответить, не правда ли? - подхватил Гвоздев. - Но, представьте себе, что можем. Оказывается, этот странный, этот удивительный, этот качественно иной уровень материи - жизнь, появлением своим потеснившая космические объекты - обладает таким свойством - свойством, немыслимым ни на каком ином уровне - свойством создавать законы без их носителей. И окружающая нас природа дает тому конкретные примеры. Биологи называют эти примеры общественными насекомыми. Это пчелы, муравьи, осы. Но, может быть, самый яркий пример - это термиты. Многие биологи, побывавшие в Африке, с удивлением наблюдали, как без всяких представлений об инженерной мысли, без всякой предварительной договоренности, без планов, чертежей и расчетов совокупности из десятков тысяч этих существ удается в короткий срок безошибочно возвести сложнейшую и прочнейшую конструкцию - термитник, высотой иногда превосходящий двухэтажный дом. Что должны мы предполагать, глядя на этот термитник? Что существует невидимый нами общий организм семьи термитов? Некий биокомплекс, обладающий разумом? Едва ли. Скорее мы должны предполагать, что нерушимые инстинкты поведения их в среде себе подобных позволяют совокупности их подчиниться законам строительной инженерии - законам, невместимым ни в одного термита в отдельности. Мы видим здесь нечто невозможное в неживой материи. Мы видим действие закона без его носителя. - Я не понимаю! - схватился Глеб руками за голову. - Так Высшего Разума нет в материи? - Не торопитесь, Глеб. Вернее было б сказать, что мы не в ту сторону направились искать Его. Что настолько, насколько дано нам видеть, высшего комплекса над уровнем жизни нет в материи. И если вспомните вы о нашем образе, то поймете, что искали мы пока что не мать, мы искали ребенка. Мы не нашли его, и это показывает нам как раз, насколько далеко мы можем продолжать наш образ. Чтобы создать этот образ, мы воспользовались посылом о наличии высшего комплекса, составленного из живых единиц, и это многое позволило нам объяснить. Но продолжать его далее - продолжать его до растворения каждого из нас в неком едином сверхсуществе по имени Жизнь На Земле - мы не имеем права. Как слово "разум" было бы для термитов лучшим образом того, что представляют они из себя в совокупности, так слово "ребенок" оказывается лучшим образом для того, что представляем в совокупности мы. Но как нет этого разума у термитов, так нет в действительности и самого ребенка. Здесь положен предел нашему человеческому сознанию - нашему разуму, оперирующему образами. Этот высший - надбиологический - уровень материи - он как бы существует, но как бы его и нет. Хотя бы потому, что каждый из нас в отличие от нейрона самоценен. - Так где же тогда искать Высший Разум? - А вот именно в этом пределе, Глеб. В этом и в великом множестве других пределов, положенных нашему разуму. В одном большом всеобщем вопросе - ПОЧЕМУ. Мы с вами, Глеб, только что попробовали отыскать Высший Разум в количественно ином уровне материи. Мы зашли в странный тупик. Но мы забыли о том, что жизнь - это не количественно, это качественно иной уровень материи. А как только мы вспомним об этом, мы заметим вдруг, что в процессе эволюции жизни были пройдены еще несколько таких качественных уровней. Первый из них - это появление многоклеточного существа, о чем мы говорили уже. Ведь первое, что, появившись, должно было сделать это существо - подчинить своей воле - потребностям единого многоклеточного организма - волю каждой отдельной клетки, из которых оно составилось - клетки, которая в свою очередь уже подчинила себе волю химических процессов неживой материи. Следующий - я бы назвал его - сверхкачественный - скачок - это появление у многоклеточного организма первого безусловного рефлекса - первого направленного движения этого организма. Какой-нибудь там полип или червяк, впервые целеустремленно сглотнувший планктон, перешагнул этим совершенно новый рубеж материального мира. Его рефлекс подчинил себе движение его организма. А развитие материи в целом приобрело совсем уже странную, совсем уже нематериальную направленность. Более низкий уровень ее движения был подчинен не комплексом, создавшимся из единиц предыдущего уровня, но свойством этого комплекса. Далее рефлексы у живых существ начинают усложняться, множиться. Сложные организмы получают их уже не только с рождением, но и в процессе жизни. Но все это развитие на одном уровне. А следующий уровень - это уже разум. Только он в видимом нами мире способен подчинить своей воле условные и безусловные рефлексы животного мира. Таким образом, наш с вами разум - не что иное, как четвертый уровень живой материи. А вот насчет того, что это - высший уровень, ох, как на месте классиков повременил бы я заключать. Давайте осознаем теперь, что есть такое этот самый вопрос "почему"? А этот вопрос - единственный двигатель развития нашего разума, нашего познания - единственное, что продвигает науку вглубь и вширь материи. Когда мы задаемся вопросом: почему падает яблоко? - мы получаем шанс открыть закон всемирного тяготения. Когда мы спрашиваем себя: почему не тонет бревно? - мы можем додуматься о понятии плотности вещества. Когда мы спрашиваем себя далее: почему вещества обладают разной плотностью? - мы подступаем к представлению об их молекулярном строении. Первейшее свойство материи - причинность всего, что происходит в ней. Цепочки причин и следствий пересекают материю насквозь, проходя через все ее уровни - в том числе и через наш разум. Мы познаем постепенно различные звенья этих цепочек, познаем причинно-следственные связи окружающего нас мира и так получаем возможность пользоваться ими в своих целях. В соответствии с уровнями материального мира люди поделили изучение этих цепочек на физику, химию, биологию, психологию. Но что же мы види